нагайкою вдоль сраки.
Как пулею снесло с ахалтекинца Насрулло. Упал
в сплетение жасминовых ветвей.
Заныл, пополз. Задрались срамно фалды яркого бухарского
халата,
Задергалась, маня Никитича, расщелина меж по-девичьи
гладких розовых лядвей.
Мгновение… и вот нетерпеливый витязь уж ебёт с задором
в жопу ренегата…
4
Веселье между тем в разгаре: где анальный однополый
секс, а где – минет;
С террас нудят придворные ашуги и бренчат струной
незвонкой кельмандары,
И разжигает похоть танец живота, и сыплются мониста,
и звенит браслет,
И с треском рвутся вдоль промежности шелковые
шальвары.
Илья, нагой и рьяный как медведь-шатун, подмял
грудастую степнячку под себя.
О, как должно быть, трансцендентно, обморочно-тяжко
той степнячке!
Она визжит, хохочет, плачет и поёт, с восторгом сладкое
насилие терпя.
И конусы объёмистых грудей трясутся
в экстатично-сумасшедшей скачке…
Вокруг Алеши одалисок звонкий рой. Они смеются.
Их остры сосцы.
Лобки курчавы и круглы, пупки бездонны, ягодицы ж —
каучуково-упруги.
Тонки лодыжки их, запястья, талии… а бёдра!..
как их бёдра широки!..
Поповича холят они наперерыв, а тот хохочет:
«Ну, шарман, любезныя подруги!»
Никитич, «опустив» мерзавца Насруллу, лягнул его
под зад:
– Лети, петух, ты, в общем, был неплох, хотя и
чересчур статичен.
А как тебя зовут, малыш? – Он выудил из-под куста
магнолий мальчугана за халат.
– Да ты красив! И тонок! Как ты свеж и юн, и в то же
время трогательно аутичен!..
Что ты дрожишь? Не бойся! О, дитя! Дитя… Энфант!
Сними скорей ненужные одежды.
Я, хоть быть может, и пугаю габаритом гениталий, но зато
большой эстет,
Философ… (Блядь, не лезет! Где тут вазелин? Ага.) Так вот,
философ и поэт,
И знаю десять языков, бывал в Тибете и, что важно, —
беспримерно, дивно нежен.
5
Что ж за кулисами сей феерии? Спит старик Тимур.
Дуплет нагих нубийцев дремлет, опахала позабыв,
Кричат павлины. Роются в объедках крысы.
Трудно реют мухи.
Любимый ханский барс вылизывает хвост, нажравшись
потрошенных кур.
Раба уныло мажордому внемлет, взгляд тупой
в пространство устремив.
Везиры шепотом муссируют затёртые до дыр,
едва не прошлой эры слухи.
Но, чу! Поспешный топот. Это вероломный евнух
Насрулло,
неся подмышкою тюрбан,
Спешит. Во всё раскосое ебло – роскошнейший фингал,
и горлом – пена:
– Проснись, великий! – он