Железная рука Герделера сделала свое дело: армия осталась в Лапландии, пошатнувшаяся дисциплина выпрямилась, словно хребет солдата на параде. Единственное, что не мог побороть инструктор, – ненависть финского населения к войскам Гитлера, но он считал это нормальным явлением и отгородился от ненависти финнов своей ненавистью к ним. Это чувство уже было знакомо ему после встречи в Вуоярви с полковником Юсси Пеккала, его подогрел тот огонь, на котором сгорели остатки мундира, разрезанного Кайсой Суттинен-Хууванха, а теперь…
– Теперь, – говорит фон Герделер, – вы возьмете под свое командование взвод солдат и спалите эту деревню дотла. Зону пустыни мы сделаем там, где будет убит хоть один немецкий солдат… Идите!
Штумпф закрыл глаза и, покачнувшись, остался стоять на месте. Кадык судорожно дергался на его шее, он хотел что-то сказать, но не мог.
– Будет исполнено, господин оберст, – наконец выдавил он откуда-то изнутри и, круто повернувшись, вышел…
Герделер остановился возле окна. Ветер раскачивал оголенные ветви низких, стелющихся по земле деревьев. Какой-то старый финн аккуратно сгребал в кучу опавшие листья. По улице, выбирая места посуше, шли несколько егерей с аккордеоном.
Серо, тоскливо, мокро…
– Сейчас бы… – тихо проговорил инструктор и вздрогнул – свой же голос показался ему чужим, далеким. – Сейчас бы! – повторил он уверенней, но теперь забыл, что надо ему сейчас. – Черт возьми! – недовольно хмыкнул он и неожиданно вспомнил: – Сейчас бы в Парккина-отель, да рюмку коньяку, да… – «Чего бы еще?» – подумал оберст и долгим взглядом проводил финку, несущую ведра. «Так-так-так», – закончил он свои размышления и, выпив коньяку, поставил какую-то пластинку. Оказалось – шведская, и он хорошо понимал слова: «В далекой-далекой деревне живет одна толстая девушка; она такая толстая, что не может пролезть в двери домов, где живут ее многочисленные женихи, и потому эту девушку никто не берет замуж; но однажды вечером…»
Фон Герделеру так и не удалось узнать, что случилось однажды вечером с этой толстушкой: вошел давно не бритый унтер-офицер связи, на широком поясе которого звякали когти для лазанья по телеграфным столбам.
– Господин оберст, – доложил он, закашлявшись, – я прошел тридцать пять верст на север. Почти все столбы срублены, провода смотаны и унесены. В меня два раза кто-то стрелял. Я подключался к проводу в каждом населенном пункте, но Петсамо молчит!
– Молчит, – угрюмо повторил инструктор и почему-то вспомнил, как финка несла ведра. – Ладно, идите спать…
Снова подошел к окну. Небо на горизонте застилал черный густой дым. Огня не было видно, дым стелился понизу – багровый, страшный. Старый финн с граблями в руках стоял перед кучей листьев, смотрел, как горит соседняя деревня, и на его лице, жестком и грубом, застыла какая-то мука. Улица была пустынной, только в конце маячил деревенский ленсман с ружьем