Мораль виделась Леонтьеву если не «мошенничеством» как Ницше, то по меньшей мере таким явлением, которое может быть преодолено более общим принципом – установкой на красоту. Это было так не похоже на господствующую тогда точку зрения, так явно шло вразрез с российской литературной традицией, что не только слушатели Милькеева в романе не знали, что сказать в ответ на подобные мысли. Когда Леонтьев стал высказывать подобные идеи в своих статьях, – его или старались не замечать (объявив чуть ли не сумасшедшим), или резко критиковали. В то время как русская интеллигенция мучилась мыслью о том, стоит ли прекрасное будущее человечества одной слезинки ребенка, которой надо за это будущее заплатить, Леонтьев соглашался даже на зло – но великое и свободное, которое сможет породить добро. Лучше кровавая, но пышная эпоха Возрождения, чем смирная и зажиточная Голландия или Швейцария 19 столетия…
Эстетический подход определил и отношение Леонтьева к революциям. Его «прогрессивность» в то время проявлялась отчасти и в том, что он приветствовал революции. Но совсем не так, как Белинский или – позже – Чернышевский. Он видел в них романтику борьбы, опасности, баррикады – «поэзию жизни», потому и принимал их. О целях революций, о «борьбе труда и капитала» он просто не задумывался. Милькеев сначала решает присоединиться к Гарибальди, потом – как довольно глухо (из-за цензуры) говорится в романе – оказывается среди «подрывателей устоев», революционеров. Объединение Италии или свержение самодержавия – какая разница! И то, и другое – живописно, героично!
Леонтьев отталкивался от скучной размеренности существования, и демократически-утилитарные идеалы всеобщего уравнения (которые и были конечной целью живописных революционеров) его не удовлетворяли. Поэтому довольно короткий период либерально-демократических взглядов закончился у Леонтьева уже в самом начале 60-х годов. Константин Николаевич прекрасно описал этот отказ, рассказав реальный эпизод 1862 года: однажды он и И. А. Пиотровский, сотрудник журнала «Современник», шли по направлению к Аничкову мосту в Петербурге. Леонтьев спросил у Пиотровского:
– Желали ли бы вы, чтобы во всем мире люди жили в одинаковых, чистых и удобных домиках?
– Конечно, чего же лучше! – с недоумением ответил Пиотровский.
– Ну так я не ваш отныне! – решительно сказал Леонтьев. – Если к такой ужасной прозе должно привести демократическое движение, то я утрачиваю последние симпатии к демократии!
«В это время мы были уже на Аничковом мосту, – рассказывал Леонтьев. – Налево стоял дом Белосельских, розоватого цвета, с большими окнами, с кариатидами; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье, выкрашенное темно-коричневой краской, с золотым куполом над церковью, а направо,