порхает за тормозами,
где лак слезает – слезами.
Из-под колёс, под колёса
огни неверные лезут,
вдруг что-то сверкнуло косо,
тень дерева перерезав.
Не ельничья ли аллея,
бегущая в сон из детства
(туда, где некуда деться)?
Олень ли то в отдаленье?
«Что? Вам в аллею из елей?
В ту, видную еле-еле?
Поверив искомой цели,
скорей берите левее».
Утро холодом веет,
снежные флаги белеют,
и старый мой джип в аллею
вплывает – дышать не смею.
…
«Бежит и тает, как свечка,
по улочке, бежевой речке,
иное солнце, ручное,
в оранжево-белом облаке,
солн-шар[4] – печёное яблоко,
он мал, но оно сквозное,
вот белый олень промчался,
и миг лишь до сна остался…»
…
Но отчего – под колёса
мгновенья, будто каменья?
Не чудится ли аллея?
Не взять ли левей откоса?
Лёд тронулся, не остановишь,
напрасно баранку ловишь,
джип, верная моя лайка,
что ось, что любая гайка
летят за север, за осень,
вслед снегу тебя заносит
туда, за алмазной гранью
(последней в максимализме?)
за Северный полюс жизни
или, быть может, за Южный
(такой же книжный и вьюжный)…
А грань земная – на осень,
по кругу назад – и бросит.
И вот аллея из елей
покрыта снегом забвенья,
(и всем нам, тронутым ею,
она видна еле-еле…)
Мой город, на сон похожий,
летят огоньки и звенья,
что ж, снова я твой прохожий.
Но сонм рождественских елей
всё там же – он не левее,
а прямо – и вверх! Правь твёрже.
«В горах моё сердце»[5], Боже.
Почти верблюд
Дети, и цветы, и звери
(Или проще, Рай)
Проходи, зовут, сквозь дверь и
С нами поиграй.
Но она – всё туже, уже.
Нет, не мародёр,
Не пират, я неуклюже
Взрослый дромадёр.
Больше солнца и без меры —
Вас любил-люблю.
Жаль, что я уж жёлтосерый
И почти верблюд.
На дворе кричит погонщик
И стоит жара,
Тащат тачку, катят бочку —
Вот и вся игра.
Побреду, закинув шею,
В жар песок колюч.
В нём найду ли ваш волшебный
И сребристый ключ,
Что, открыв в оградах струны,
Прозвенит в саду,
Где игрушечные луны
Ждут свою звезду.
Душа моего тела
Т. Ю. Х.[6]
Душа моего тела,
ты словно бы онемела,
не всё ли тебе равно —
в подушку или в кино.
Душа