годов, / Убедился, честное слово»
[16]); казалось бы, заявленная логика переосмысления цитаты сулит поэту множество находок и открывает множество путей – можно примерно представить, какое пестрое полотно развернули бы здесь условные «авторы-постмодернисты» девяностых годов двадцатого века. Но в том-то и дело, что Ровинский
не отталкивается от этой цитаты для дальнейшего продвижения и развертывания текста – он вообще не двигает текст дальше. Удивительная особенность Ровинского заключается как раз в том, что теперь он
заканчивает там, где другие авторы только начинали. Советское наследие, традиции центона, теории интертекстуальности – все это не является более гарантом роста, не помогает развивать тему, не работает и не может работать в принципиально новых реалиях, исследуемых Ровинским.
Нет сил расти и развиваться; стихотворения Ровинского постоянно топчутся на месте, постоянно повторяют одно и то же: «едим мои любимые чёрные макароны/ чёрные макароны», «где тополя огромные/ где огромные тополя», «и даже в Пловдиве в Пловдиве даже».