«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники. Владимир Костицын

делами изобретателей. В отдел было влито патентное бюро, широко объявлено о защите изобретателей, о рабочем изобретательстве. Иногда за заседание проходило свыше сорока изобретательских дел, и я все время протестовал, указывая на наши бесчисленные ошибки и большую ответственность. Ни один изобретатель ни мирился с отрицательными отзывами, подавал жалобу в президиум ВСНХ или в Совнарком, откуда приходил приказ пересмотреть дело. Я состоял членом физической комиссии и неожиданно для себя был избран ее вице-председателем[300] в пику П. П. Лазареву, который претендовал на этот пост; мои собственные заслуги были совершенно недостаточны для столь высокой чести. Кстати, раз уж я заговорил о Лазареве, отмечу, что при этой встрече передал ему мою рукопись с решением той задачи, которую он поставил мне летом; рукопись была им затеряна, и разыскать ее не удалось.

      Раз в неделю мне приходилось участвовать в заседаниях Государственного ученого совета – вечером по пятницам в помещении бывшего учебного округа у Храма Христа Спасителя. Это было очень интересное и очень важное учреждение в эпоху, когда все старое ломалось, и искались новые пути. Через него проходили все дела, касающиеся высших учебных заведений и научных учреждений, уставы, программы, учебные планы, назначения профессоров и т. д. Председателем его был заместитель народного комиссара просвещения Михаил Николаевич Покровский, которого я хорошо знал по работе в партии и по эмиграции, начиная с 1905 года. В настоящее время принято говорить о нем как о вредителе.[301] Это неверно, и я думаю, что мой голос имеет вес в данном вопросе: никто не сражался с Покровским так упорно, как это делал я; никто не высказал ему столько неприятных истин, как я, и редко кто относился столь отрицательно к его деятельности, и все-таки он не был вредителем.

      Это был человек с очень крупными достоинствами и с огромными интеллектуальными и моральными дефектами. К марксизму он пришел сравнительно поздно, пройдя в политическом отношении через «Освобожденчество» и в научном через школу Ключевского. Зная это про себя, Покровский, при обсуждении каждого вопроса, вспоминал, как его решали соответственно Струве и Ключевский, и старался дать иное решение, хотя бы вопрос был решен вполне правильно. Зная, что новое всегда борется со старым, он заискивал перед новым и ничего так не боялся, как быть обвиненным в старческом застое мысли. Поэтому, про себя думая иначе (и иногда post factum высказывая в дружеском разговоре свои действительные мысли), он всегда старался проводить более «молодые» решения. Пока дело происходило в эмиграции и касалось бумажных резолюций, это было терпимо, но в Москве, когда к нему приходили молодые коммунисты, молодые рабочие, он сразу и без спора подписывал все, что от него требовали, а потом брался за голову, охал и жаловался.

      В 1905 году Покровский принадлежал к лекторско-литературной группе при Московском комитете, и меня часто посылали к нему и Рожкову по разным делам от имени студенческой партийной