Отвлекаясь от печальной философии, Гомоюн переключался на географию. Размеры Чудского озера не особо впечатляли сибиряка, в детстве побывавшего в районе Обской губы.
– Там даже в бинокль не ухватишь берега, – запросто сказал он рыбаку, точно давнему знакомцу, скучавшему над поплавками. – А здесь? Мелкота.
– А чего ты, дядя, свою губу скривил, будто Обскую? – Рыбак развёл руками. – Глянь-ка, тут с юга на север – больше семидесяти километров. А с запада на восток – почти пятьдесят. И тебе всё мало?
– А вот поехали на родину ко мне, тогда узнаешь. Добродушный рыбак засмеялся.
– У вас там квас, наверно, течёт, а не вода. – Это почему же?
– Квасные патриоты в таких местах рождаются. Солдатеич не понял. Плечами пожал.
– Лови бычка в томате, – на прощание сказал, кивая на поплавок, дремлющий на водяном одеяле. – Тайменя-то, наверно, в глаза ещё не видел. Только в сказках, да?
Время шло, он потихоньку, полегоньку стал забывать родные раздолья. Сибирские пейзажи размывались в памяти. И что совсем уж горько – и одновременно смешно – то, что здешние реки весной для него становились вроде как подобные морям.
«Господи, прости! Какое море? – усмехался Гомоюн за рычагами трактора. – Это же корыто для белья, в которое случайно занырнули три-четыре карася и две с половиною щуки». Иногда, выводя борозду к пологому берегу здешней реки, пахарь устраивал короткий перекур. Прохаживаясь между кустами, между деревьями, он машинально выискивал какую-то волшебную траву, помогающую от бесплодия – эта мысль не давала покоя.
Опускаясь на тёплый камень, обласканный солнцем, пахарь сутуло сидел возле воды, всегда умеющей как-то незаметно убаюкать любую печаль, отвлечь от грусти, от суеты.
Здешняя река была, в общем-то, пригожая, родники в ней жили, не тужили, чистую душу хранили. Сбросивши последнюю коросту льда, река, играя солнечной улыбкой, неспешно протекала вдоль соснового бора, иногда задумчиво петляя между крепким древостоем, выходя к синеватым травокосным лугам и широко расхлёстываясь там и тут – притоки и старицы богаты были рыбой, которая стадами паслась у берега.
Родившийся на могучей реке, Солдатеич был заядлым рыбаком. Батя, помнится, говорил про себя: «Это не поплавочек дрожит на воде, это моя рыбацкая душа во мне трясётся!» Вот так и сын когда-то азартным трясом трясся, как липка на ветру. Часами и даже целыми днями, как заколдованный, с удочкой стоял на берегу или с бреднем шарашился по мелководью. Но война отбила эту страсть. Каждая река теперь воспринималась как «водная преграда» или «водный бастион»; невольно вспоминались переправы через Неман, через Одер,