– Да они все, эти знаменитости, давно покойники, – заговорил Полетаев звенящим шепотом. – Думаешь, в драматургине осталось что-нибудь живое? Может она радоваться первой травке? Как бы не так! Они все – собственные мумии!
– И ты таким же рискуешь стать – от сытости да известности, – изрекла Эмка и зевнула. – Ну, хватит языком скрести, давай спать, уже вон светло. А мне завтра подвезут колье с изумрудами и серьги – надо иметь острый глаз… – Она опять зевнула и прикрыла простыней свое могучее тело, уже принявшее прежнюю форму.
Эх, мне бы это колье, а не тебе, жадная ты арбузина. Полетаев потянулся за сигаретой.
– Твой самый дорогой изумруд, – сказал он, наклоняясь к Эмке и целуя ее в мочку уха, из которого немного тянуло серой, – это я! Меня следует беречь, а ты ездишь на мне, как на Хоме Бруте…
– Чего-о?! – Эмка внезапно развернулась к нему, пребольно вдавила в его чахлую грудь свой тысячелетний каменный локоть и, наклонившись, с абсолютно тигриным выражением лица, вцепилась зубами в его беззащитный выпуклый пупок.
Одна в женщинах похоть, мммммм.
* * *
…И проносились мимо домики и огороды, лесочки и поляны, бежали по шоссе автомобили, посверкивали на солнце спицы велосипедистов. Полетаев тупо смотрел в окно электрички. Ему хотелось спать. Работал он когда-то официантом в вагоне-ресторане. И постоянно спал. Спал, когда менял этикетки на винах, за считанные секунды, на зависть виноделам, возгоняя дешевый коньяк в самый дорогой, спал, когда считал деньги, спал с поварихой Кирой, деля по простому графику, то есть через ночь, ее отзывчивую походную полку со своим шефом Мишей Свинцовым, учившим своих подчиненных жить. Я за пятнадцать лет работы на дороге, назидательно делился Миша, ни одного честного инспектора не встретил. Запрыгнет на станции ко мне эдакий суслик, схватит в зубы приготовленный для него ящик с красной икоркой, балычком, винцом, даже сосисками не побрезгует, – и обратно скок, как белочка с ветки, простой народ, отзывчивый, им, как вот мне, деток надо кормить, половину свою ненасытную одевать, государство нас так поставило – лицом друг к дружке: я не сворую, ему ничего не дам, хорошее государство, удобное, не государство, а публичный дом с теплым сортиром, говорят, правда, был какой-то занозистый мужичок, выпендривался все, не возьму, под суд пойдете, идейную хренотень в общем на уши трудовому народу вешал, и где он теперь?
– Где? – просыпаясь, пугался Полетаев.
– Сгинул в степях Забайкалья. Так вот. – Миша удовлетворенно присвистывал и хохотал.
Над Полетаевым Миша Свинцовый ухохатывался еще заливистее.
– Е! Опять побили! Ну маменький сыночек, ну я торчу! Ты остановись вовремя, нажми на тормоза, если твой командировочный уже без кожана, без кейса, без бабок, убери карты, зачем с него еще и штаны снимать? Ты погладь его ласково по темечку, проводи до тамбура, а назавтра