Утром Мамед повез Веру за двадцать километров на полустанок Порт Ильича, к проходящему поезду Астара – Баку. Филипп поехал тоже. Зачем? Он никогда не отменял сказанное и сейчас не понимал собственных чувств, метался меж двух уродливых крайностей отношения к Вере: черной и белой. В машине они почти не разговаривали. По дороге Мамед застрелил фазана и швырнул мертвую пеструю роскошь прямо на железный пол «лендровера», чем напугал глупого Гаудика, своего юного пса. Убитая птица с пугающим шорохом моталась по железу, стукая клювом в бортик. Они еле успели к поезду, мест, конечно, не было, но Мамед втиснул Веру в общий вагон. Филипп стоял на перроне, чуть стиснув зубы: он ненавидел собственную гордость, но ничего не мог поделать с собой. Он поступил с Верой так, как задумал, но это оказалось полной бессмыслицей. От подчинения схеме превращалась в песок его собственная кровь: чем кончился маленький опыт власти? Он сумел избавиться от человечности… ну и что? Этого оказалось слишком мало для победы, хотя бы над похотью. Раб фаллоса не может следовать своему призванию – неуклонному подчинению других… способность не взирать на жизнь становилась противоположностью – взирать на смерть. И от столь беспощадного взгляда слепли его же глаза, как от солнца.
Только к ночи расхлябанный южный поезд стал подъезжать к Баку, Вера сидела на подножке, держась рукой за раскрытую дверь. Курила с чувством злобного облегчения. «Ну что, бродяжка, – обращалась она к себе, – что будем делать дальше? – и, жалеючи себя, продолжала: – Все в полном порядке, Верусь. Тебе всего двадцать лет. Ты молода. Ты пользуешься успехом. Ты призвана услаждать жизнь мужчин. – А потом, ожесточась: – Заткнись, дура, жизнь проиграна в самом начале!» От приступа самоуничижения на душе становилось легче, и она, очнувшись, жадно всматривалась в мир. Поезд как раз шел вдоль моря. Над лоснисто-нефтяной массой воды парила лимонная луна, и черные волны отливали лунной позолотой. Навстречу поезду плыл иранский танкер, освещенный прожекторами, как пустая танцплощадка. Выкурив сигарету, она так и осталась сидеть на верхней вагонной ступеньке, у подножия ночи. В общем вагоне было жарко и тесно: горбоносый шумный народ вез в Баку клетки с курами, ящики орехов и яблок; визжал в руках усатой старухи мешок с поросенком, стонала роженица. Люди были красивы, а язык их загадочен, и жизнь была похожа на ту же южную ночь, смесью лука, лунного сока и нефти. К Вере присоседился молоденький мальчик Абдухолик, который говорил на ломаном русском и угощал пыльным урюком из корзины, а она его – сигаретами «Кэмел», которые тот не курил, а прятал в нагрудный карман пиджака, надетого прямо на голое тело. Поезд едва тащился – его даже облаивали собаки! – но зато вагоны катили по пояс в кустах белых роз, и душный фимиам Востока придавал мыслям Веры ленивый трагизм. «Да, это рай. Рай!» – подумала она и вспомнила слова матери, сказанные тогда, когда они приехали много лет назад в Порт-оф-Спейн, на чудный