в школе, из ревности возненавидел Чапского, пустышку, недостойную, на его взгляд, собственной ненависти. И вдруг ее звонок… Впрочем, все это было уже так далеко, так неразличимо мелко, как сцена кукольного театра в окулярах перевернутого бинокля из темноты балкона. И действительно, лихо подкатив к Парку культуры, он даже не узнал ее. Стоял и вертел головой. Вдруг его окликнула стройная высокая незнакомка с лаковой сумочкой на ремешке через плечо. Это была Стелла! Она порядком изменилась: из девушки превратилась в молоденькую дамочку, даже стала выше ростом. «Ты что, выросла?» – «На целых пять сантиметров!» – «Но так не бывает». – «Бывает!» И они рассмеялись. Лёка как-то церемонно протянула ему узкую холодную руку, не для рукопожатия – для поцелуя. И разом показалась Адаму манерно искусственной, натянутой. Постепенно впечатление фальши усилилось. Он снова оказался в плену родного осточертевшего Б-бска, а ведь с прошлым покончено! В машине он узнал, что она никуда не поступала, что второй год замужем за Эдиком Петровичем Нагаевым! Их молодым учителем физики. У Адама челюсть отвисла. Но, кажется, тот был женат? А как же красавчик Чапский? И вообще? Стелла нервозно попросила сигаретку. «Ты же не курила?» В общем, выяснилось, что Нагаев развелся, поэтому ему пришлось уйти из школы. Что пока он халтурит методистом в Доме пионеров, что живут они у Тургеневых, что бывшая жена Эдика – тоже учителка – пишет жалобы в районо и горком партии и прочее, и тому подобное… А Женечка Чапский засыпался на фарцовке и получил полтора года условно… От жизни забытых имен можно было съехать с ума, но Адам пировал: гордячка Лёка попала в такую густую сетку причинно-следственных координат, что ее было впору пожалеть, а Адам Чарторыйский был свободен от пут, и его «Победа» – пусть старая, пусть! – катилась в легковом потоке машин, текущих по Садовому кольцу за горизонт Метрограда. Веера света от заходящего солнца превращали бег машин в лаково-красный поток горячей ликующей лавы. Справа мелькнули колонны мрачного особняка гения архитектуры модерна Федора Шехтеля, моргнул закатными стеклами тайный дом Воланда на Садовой, 302-бис, за ним заслонила небо громадина самурая социализма, поэта-самоубийцы на гробовом постаменте… Лёка курила, придерживая рукой дребезгливое стекло правой дверцы, черные тени московских домов полосовали автостраду, превращая ее в мистическую лестницу к облакам. В воздухе тяжело пахло гарью от горевших подмосковных лесов. Сто лет не было такого африканского пекла в Метрограде, как в лето 1972 года.
– Такое состояние жизни я называю авоськой, – сказал Адам.
– Ты слабый утешитель, – усмехнулась Стелла.
Она не показывала виду, что панически боится столицы, ей казалось, что машина катит в водопаде колес на волосок от гибели. Адам по-прежнему не понимал, зачем она нашла его на обратном пути из Друскининкая, где отдыхала по горящей профсоюзной путевке, почему она так жеманно куксит губы? Дома – неожиданность: Адама поджидала Люська Истомина с традиционной бутылкой
