«Приезжай ко мне почаще. Много ли жить осталось. Книг привези. Читать хочу… Как хорошо случилось – ты приехала – и дома никого, кроме нас, нет. А ведь скоро будет людно, хлынет к нему народ. Если знавшие нашего батюшку многие и умерли за эти годы, то другие, живые, узнают и приедут. И скоро они приедут, теперь ведь только вырицкие, да два-три человека по пропуску. Вот и к Великому посту, наверное, приедут». Так и сбылось, и матушка еще застала эти толпы духовно голодных людей.
К вечеру матушке занездоровилось, и я рано ушла от нее наверх в светелку. От всего переговоренного и вспомянутого за эти два дня на меня напал крепкий сон. Рано утром меня разбудила монахиня Серафима:
«Не хотела Вас будить, Вы так крепко спали. Но матушка очень заболела. Все тут у нее вместе – и кашель, и жар, и колет бок, и тошнит ее очень. Послали к врачам. Уж не в первый раз так!»
Матушка была в жару: 39,2°. Она задыхалась, и ее сильно тошнило, пульс невозможно уловить – ниточка с перебоями. Я ей сделала сразу укол – камфара с кофеином. Тут пришел врач, определил воспаление легкого, прописал дигиталис, камфару и ушел. До вечера я ходила за матушкой. Тошнота кончилась, но откашливается сгустками крови… Батюшка сгорбленный, маленький, пробрался в комнату посмотреть матушку, приобщить, но из-за тошноты не решался. Ее приобщили 27 июля, когда я была уже в Ленинграде. А в тот памятный день, 26 июля, я уехала вечерним поездом, так как 27-го надо было работать. Жутко мне было оставлять в таком состоянии вновь найденную матушку. Перед отъездом в четыре часа я сделала ей укол. Когда я уходила, матушка распорядилась мне отдать только что собранный букет из сада: «Это положи на могилку, на любую грядку и верь, что они примут». И благословила меня горячей рукой: «Ну, иди с миром». Когда я уже была в дверях, она сказала мне вслед: «Приезжай поскорее. Я теперь, наверное, выправлюсь». И эти слова меня утешили, как ничто иное.
В Ленинграде я была поздно, в 8 часов вечера, а утром, боясь, что розы опадут (некоторые уже облетели), я перед работой, часов в 7 утра, съездила на кладбище и положила букет на грядку, веруя, что «примут». И в 9 часов приняла от сестры дежурство.
Матушка в этот раз поправилась, и хоть с трудом, но прожила до 17/IV 1945 года.
Об отце Серафиме.
1945–46–47–48 гг.
Вспоминая встречи с матушкой, часто думаю о его великом пути.
Мне думается, что на его последние какие-то – месяцы, годы ли? – легли самые тяжелые испытания от людей. Так он был совсем-совсем одинок с этой толпой к нему приходящих. Они буквально плыли со всех концов города и пригородов. В большинстве своем это были люди совсем не духовные, а затерянные в мире забот и скорбей, и часто они не знали и не решались, куда бы им пойти? В Вырицу, к гадалке, или же к отцу Серафиму.
«Мне посоветовали – и я пошла. Не знаю, что скажет. Кроить или не кроить материал на пальто к зиме. Если скажет „кроить“, значит, несколько лет еще поживу». Другая говорит: «Вот, хочу