– Милорд, – сказала она, запинаясь, – я… я полить вам воды…
Я кивнул.
– Давай. А спину потереть можешь?
– Как скажете, милорд.
Я наклонился над тазом, тонкая струйка экономно бежала по спине, по шее, затем побежала вдоль хребта вниз. Я дернулся, сказал, распрямляясь:
– Хочешь, чтобы у меня штаны промокли?.. Лей на шею!
Она сказала очень смиренно:
– Прошу прощения, ваша милость… У вас такая широкая спина, я промахнулась…
– Больше не промахивайся, – велел я строго. – Потри этой щеткой лопатки… Сильнее три, что ты такая хилая? Еще сильнее!
Она уже тяжело дышала, наконец сказала с досадой:
– У вас не чесотка, милорд?
– Грязь, – ответил я. – Не выношу грязи. А приходится глотать по дорогам. И по хребту потри… Еще, еще, не ленись!.. Распустили вас, как погляжу.
Она терла молча, сопела, наконец любопытство взяло верх, поинтересовалась:
– Милорд к нам надолго?
– Конь отдохнет, поеду дальше, – ответил я.
Она помолчала, спросила вдруг:
– А верно, что вы… сын герцога?
– Не имеет значения, – ответил я с небрежностью сына императора. – Лишь бы не сукин сын. Да и то… Вода кончилась? Зачерпни этой, лей на плечи.
Она сказала рассудительно:
– Ваша милость, зальем полы, у вас плечи больно широкие. Вы давайте сперва одно над тазом, потом другое…
Я послушно сдвигался, она лила и терла щеткой, довольно бестолково, вообще руки слабоваты, словно прислали хилую белошвейку. Да и слишком белые руки, ведь крепкий здоровый загар здесь считается признаком простолюдинства, а благородные люди избегают солнца, словно слизняки.
Она тяжело дышала, скребла, снова спросила:
– Милорд, как вам удалось… одному отогнать столько народу?
– Моя смерть в яйце, – ответил я. – Яйцо в утке, утка в зайце, заец… или заяц, как правильно? Ладно, не важно, лопоухий в медведе, топтыгин в хрустальном сундуке, сундук на вершине могучего дуба, дуб на острове Буяне, а остров Буян, что самое интересное, в такой стране, что никогда туда не добраться. Теперь все поняла?
Она поняла больше, чем я ожидал, щетка пошла скрести по мышцам спины с такой силой, что едва не сдирала шкуру, а злой голосок сказал над ухом:
– Милорд, вас, наверное, слишком много били и топтали, что вы стали таким злобным и недоверчивым.
– Милочка, – сказал я, – ты в своем уме? Я просто неболтлив. Суровая мужская неболтливость. Знаешь, давай лучше поговорим о твоих молочных железах. Они такие прелести, что я прямо сейчас готов…
Щетка шлепнулась в таз, обдав брызгами мое лицо. Девушка отстранилась, я не успел сказать и слова, как она пробормотала торопливо:
– Ваша милость, спина у вас блестит, как медная монетка. А спереди вы и сами сумеете… может быть, умыться. Если пробовали такое, конечно.
– Жаль, – сказал я искренне. – Ты хороша, знаешь? Впрочем, тебе