– Кого там принесло? Не заперто.
На пороге образовался мальчик. Тонкая фигурка в плотно облегающей майке с вертикальными желто-голубыми полосами, золотистые, слегка вьющиеся волосы до плеч, тонкие черты лица, прозрачная чистая кожа, глаза ясной синевы, а в них – раскаяние и желание все исправить.
– Это я разбил окно, случайно. Произошла ошибка в расчетах, и я пришел к вам попросить прощения.
Так он начал и протянул руку с раскрытой ладонью, на которой лежала смятая трехрублевая бумажка.
– Это на стекло. Это все, что у меня есть, но если этого не хватит, скажите, и я постараюсь достать еще.
Аркадий, несмотря на поврежденную ногу, человеком был не слабым, в гневе производил весьма устрашающий вид – и не без оснований. Его палка с гнутой ручкой прошлась по спинам немалого количества местных бродяг. И вдруг этот мальчик, эти его три рубля, его решимость прийти к незнакомому, недружелюбному и даже опасному человеку… Все это очень удивило Нестеренко. Но более всего поразило сходство мальчишки с тем мальчиком из телевизора…
В его однокомнатном убежище среди неровных стен, оклеенных дешевыми обоями, было две приличных вещи: цветной телевизор и настенные часы с боем. Часы – военный трофей, от которого он не смог отказаться и который ему в госпиталь принесли фронтовые друзья, на память от уцелевшей в последних боях обслуги их гаубичной батареи.
А телевизор… Тут он не поскупился. Телевизор был его единственным безотказным собеседником, тем, перед кем можно было сбросить привычную маску, панцирь, броню повседневного противостояния с окружавшим его миром. Это техническое устройство – единственное существо, которое видело Аркадия Нестеренко улыбающимся, хохочущим, плачущим, живым человеком. Новенький «Рубин Ц-266Д» стоял на почетном месте в отведенном под спальню углу. Те, кто знал Нестеренко, немало были бы удивлены его осведомленностью в программах телепередач и не поверили бы в то, что особенно он любит смотреть фильмы про детей. И вот на пороге стоит мальчик, будто материализовавшийся из только что просмотренного фильма «Волшебный голос Джельсомино». Так его Аркадий и воспринял, так и называл впоследствии – Джельсомино. И в этот первый момент, еще не решив отказаться от выражения свирепости на лице, он не совладал с густыми, не поседевшими, в отличии от почти полностью побелевших волос на голове, бровями. Брови Аркадия внимательному наблюдателю, физиогномисту, часто подсказывали: перед ним вовсе не мрачный сухарь, а человек с более сложным устройством души, способный к чувствам, принятым называться тонкими. И двенадцатилетний мальчик сумел оценить это движение черных полосок над строгим взглядом темных глаз, виновато изогнувшихся, сделавших почти смешными черты нахмуренного лица пожилого мужчины.
Так