И не только личная наша жизнь, но и вся историческая жизнь Церкви является непрестанным испытанием на жизнь и на смерть. Церковь – не объективное осуществление полноты жизни внутри исторического времени, не объективная реализация коллективного совершенства, ибо тогда от нас, грешников, было бы закрыто это совершенство и мы не имели бы надежды на спасение. Церковь, как мы ранее сказали, не «делает лучше» нашу испорченную грехом природу по объективированным критериям морального совершенства, но снимает наш грех переменой ума – покаянием, смиренным признанием значения для нас любви Божией и общения со святыми, принятием этого богатства человеколюбия.
Поэтому недостоинство членов Церкви (клириков и мирян), индивидуальное бессилие, инертность или неудачи, как и расстройства всего церковного организма – боль и скорбь о падшем состоянии нашей природы. Но это также и утешение, и ободрение, потому что все эти факты подтверждают, что человеческая греховность не изолирована от Церкви. Более того, они подчеркивают удивительный «парадокс» спасения.
Единство Церкви есть единение и единый вид жизни – так оно осуществляется и открывается в Евхаристии. Ничто не исключено из этого единства, не исключен и грешный человек «в покаянии». Жизнь Евхаристии может воспринять в себя даже смерть человека, привить смерть к жизни. Принятие и прививание греха и смерти к жизни через общение с Богом – новый способ бытия, воплощаемый Церковью. Это бытийный факт церковного единства, как каждый раз оказывается в литургическом собрании.
Евхаристия соединяет наше дробное бытие и рассеченную природу – нашу биологическую и духовную жизнь, живых и усопших, грешных и святых – воедино, в «богодухновенное согласие, в дыхание чистое и простое»[20]. Она собирает воедино время и место в неопосредованность нашего общения друг с другом и с Богом. Она возглавляет бытийные возможности человека – способность к мышлению, творчеству, любви – в священнодействии,