Нельзя сказать, что я не верил всему этому на сто процентов: я допускал, увы, такую возможность. И не у кого, кроме как у себе самого, мне было искать в эти дни поддержку: я думал о Боге, тем самым смягчая непрерывную боль в суставах и готовясь уйти из жизни без сопротивления или протеста. По ночам я лежал без сна и, вспоминая о матери, плакал.
Но вот наконец меня снова навестил доктор Смерть. Все та же, что и обычно, приветливая улыбка, сухой, деловитый кивок, несколько кратких пояснений по-немецки. Он сказал, что сначала будет еще больнее, сказал очень строго. Потом принялся мазать мои колени, стопы, локти, плечи и таз какой-то вязкой дрянью… несомненно, это был яд.
Я лежал и ждал. Сердце мое бешено стучало, я весь обливался потом, но это был скорее страх, чем действие отравы, и я только ждал, ждал… и вот наконец едкая боль поползла по всему телу, сжала его в комок, и я провалился, вместе с моими самыми ужасными предчувствиями, в полную немоту и тишину. Я пролежал так до позднего вечера.
И снова надо мной доктор Менгеле. Все та же, никуда не подевавшаяся улыбка, строгий, хваткий взгляд. Das ist sehr gut. И мне показалось, что он сказал это по-русски: все хорошо.
Он не вычитал нигде этот метод, придумав его на ходу, и сам же изготовил мазь, действие которой было столь пугающе эффективным, что я бы не стал сравнивать это даже с шоковой терапией. Никто так и не узнал, из чего доктор Менгеле приготовил для меня лекарство, поскольку все его дневниковые записи были позже перехвачены евреями и надежно от остальных скрыты.
Так, с пометкой SB в лагерной карте, я пролежал в больнице два месяца, успев за это время значительно набрать вес и полностью расстаться с ревматической болью. По ходу дела я стал даже забывать о том, что нахожусь в лагере смерти и что мне предстоит выйти отсюда «через трубу». Я лежал в этом эсэсовском Krankenbau, мирно поглощая суп с капустой и горохом и определяя время по доносящимся издали звукам оркестра: играли два раза в день, рано утром и вечером. Эти звуки, состоящие большей частью из грохота барабана и литавр, не только не ранили мой слух, но обещали мне продолжение моей двадцатитрехлетней жизни, по крайней мере, еще на год… хотя бы на год. Каждый день я слышал одно и то же: бодрые нацистские марши и нацистские же шлягеры, но и это было для меня пищей. Впрочем, мои соседи по палате все как один ненавидели эту ежедневную музыку: она подавляла и сминала их унылые мысли, как ветер сметает опавшие листья, заглушала их мстительную волю. Эта музыка была для многих, лежащих в больнице, настоящим террором.
По окончании лечения доктор Менгеле дал мне бутылку из-под шнапса, в которой был теперь яблочный уксус, и его мне предстояло пить по глотку каждый день. И я постоянно держал бутылку при себе, чтоб ее не уперли, чего доброго, поляки. Кроме этого, доктор Смерть позаботился о переводе меня в слесарку, расположенную совсем близко от моего барака, так что мне теперь не надо было опираться на товарищей,