– Что она говорит? – спросила у акушерки.
– Она говорит, что война – это ужасно, – вполголоса объяснила акушерка.
Пани Гретхен опять что-то сказала, чуть громче, и еще раз, и оказалось, что пани Гретхен повторяет одни и те же три или четыре слова: Krieg ist schrecklich, Krieg ist schrecklich, Krieg ist…
– Война – это ужасно, война – это ужасно, война… – переводила акушерка, хотя Тереса кивнула, что уже понимает.
Вот и все, что сказала пани Гретхен.
Тереса осталась у этих людей ночевать. Ее уложили под перину. Впервые в жизни она лежала под периной, ей было жарко, она открыла окно и увидела лес.
Выскочила из окна и побежала в лес.
В лесу она подумала: “Господи, что я вытворяю, мне тридцать лет, у меня пятилетний сын”, – повернула обратно, влезла через окно в комнату и до подбородка укрылась периной.
Назавтра акушерка сказала, что умер пан Яцковский и что Тересе причитаются какие-то деньги.
Она впервые услышала фамилию Яцковский. Не спросила, кто он был и почему ей что-то от него причитается.
Акушерка пояснила, что это сбережения, которые пан Яцковский копил всю жизнь, их нашли у него под матрасом, и пусть она их себе возьмет.
– Это большие деньги, – переводила акушерка. – Гретхен говорит, что они принадлежат тебе.
– Не хочу никаких денег, – сказала она акушерке. – Пана Яцковского я не знаю. Попрощайтесь за меня с пани Гретхен.
Про пана Яцковского известно немного. Он жил в деревне, бобылем, повесился, после его смерти под матрасом нашли большие деньги. Видимо, в связи с этой смертью пани Гретхен и пожаловала в Польшу.
Тереса не спросила у нее, как звали пана Яцковского. Не знает, чем он занимался при жизни и почему повесился. Не знает, почему пани Гретхен приехала на похороны. Не знает, где он похоронен. Не пробует докопаться, почему ей причитаются его деньги.
Со смерти пана Яцковского прошло двенадцать лет. Пани Гретхен в их жизни больше не появлялась.
Вальтер, Тересин муж, говорит, что это она не со зла, а, наоборот, из деликатности. Чтобы не волновать, не бередить раны, не доводить до слез.
– А никто и не плакал, – поправляет его Тереса.
– Как никто? Мама не плакала?
– Нет. Спокойно поздоровалась, даже улыбалась…
– А ты? Неужели не заплакала? Нехорошо, – укоряет ее муж. – Неправильно. Надо знать, как себя вести в зависимости от ситуации. Появляется пропавшая мать, говорит Grüss Gott, значит, при встрече дочка должна всплакнуть.
– Я плачу, когда моя забугская мама поет виленские песни. “Пошла я на кладбище, к родимой на могилу, над нею залилася горючими слезами…”[5] – вот тут да, тут я заливаюсь слезами, но чтоб от Grüss Gott плакать?
Вальтер говорит, что его жена впала в уныние: сидит и сокрушается. Потому что немка. Потому что не немка. Потому что…
– Одно очевидно, – говорит Вальтер. – Когда все уже из