Рассказала она мне свою историю:
«Помер у меня муж:, молодой был, сильный, красивый. Его кедром задавило, он шишковал да так на жизнь и зарабатывал. Я с ума стала от горя сходить, пыталась руки на себя наложить, дети стали не милы, их бы все души на его одну обменяла не задумываясь. От горя я буйной стала, волосы на себе рвала и выла целыми днями. Дети под лавки забьются и сидят, как сверчки, боятся вылезти, а я все зло на них вымещаю, грешная. Думала, если бы не они, я бы с ним в тайгу пошла, глядишь, уберегла бы, не погиб бы он тогда, может быть. И вот соседка дала адрес твоей бабушки и сказала: „Она и от тоски полечить может, а захочет, и мужа к тебе вызовет, поговоришь с ним“.
Я мигом собралась, последнего петуха в сумку – и айда. Зашла, помню, к твоей бабушке, она – ни здравствуйте, ни проходите, уставилась и смотрит. А потом сказала, как будто ушат холодной воды на голову вылила: «Что, красавица, у детей последнего петуха забрала? Как вы, бабы, мужиков своих любите, детей бы так любили. Ух! Глаза бы на таких не смотрели. Ты когда младшего на колени брала? Забыла, поди? Иди-ка ты к детям да покорми их, а не таскайся по бабкам, не носи из детских ртов еду по чужим избам. Дети завсегда должны быть матерям дороже, чем мужики». Я как поняла, что меня гонят, – и в рев. В ноги к твоей бабке кинулась. «Помоги, – прошу ее. – Вызови ко мне Иванко». В общем, умолила. Посадила она меня в угол, дала Псалтырь и говорит: «До ночи читать будешь. А я тебе оберег ставить стану». Бабушка твоя золу кипятила, ключи по комнате раскидывала, круг чертила, свечи жгла, шторки то закроет, то откроет. Собаку с цепи спустила и сказала: «Иди отселя, придешь завтра, сегодня можешь помешать мне». И собака ушла из дому. Я удивилась, а она говорит: «Маловерная ты, а еще по такому делу пришла. Да если я вздумаю, три мужа будут при мне и друг друга видеть не будут, а ты собаке удивляешься».
Ночью поставила меня бабушка твоя в круг и говорит: «Как придет твой муж:, руки к нему не тяни, а то задавит. Долго его не держи, ему тяжело, да и мне тяжко будет. Что нужно, спроси, да помни – руки к нему не тяни».
Стала бабушка его звать. Он и заходит, одет, в чем похоронили, в глаза не смотрит, встал рядом с кругом и голосом глухим да тихим говорит: «Что меня подняла? Зачем?» Я тут заплакала: «Ты там лежишь, а я одна, у меня для детей морковки нет, не то что хлеба. Не могу без тебя, все равно вместе будем». Он мне и говорит: «Слушай мой наказ да не перебивай, мне дюже тяжело. Скоро тебя безногий сватать будет, другого шанса у тебя жизнь устроить не будет, так что не упусти. А детей ставить на ноги нужно. Выходи за безногого». Я тут как заору: «Я тебя люблю, и мне никого не надо!» И, не помня себя от горя, протянула к нему руки. Он и поднял взгляд: боженьки, а глаза-то у него без зрачков! Бабушка твоя свою книжку как захлопнет: ветер по избе пронесся. Иванко, или кто это был, пропал.
Очнулась я на кровати, Евдокия меня обмывает да ругает, что не послушалась ее, руки протянула, могла и сгинуть, а сироты тогда бы на ней остались и ей бы за них