Шмюль нажимает на кнопку звонка, и мы ждем.
Никакой реакции.
Он нажимает еще и еще, и наконец из-за двери раздается крик: «И хто уже там?».
Камера-то, ясное дело, как всегда, не работает – ни у кого нет ни времени, ни желания ее чинить.
«Шмюль!» – «Таки о’кей». – И вы слышите, как отпираются бесчисленные замки, щеколды, запоры, цепочки, задвижки, крючки, защелки, засовы, – наконец дверь со скрипом открывается.
Шум вырывается наружу, влетает вам в уши, заполняет голову. Такое ощущение, что получасовую какофонию прогулки по нью-йоркской улице – визг тормозов, завывание клаксонов, грохот отбойных молотков – упаковали в несколько мгновений. Шмюль невозмутимо проходит пристальным взглядом хозяина мастерской – «Вэй, все в ажуре, он со мной» – и тащит меня через «западню» (которая тоже сломана) в саму мастерскую.
Одна-две головы на границе, за которой начинается уже просто сплошной шум, поднимаются и, оценив ситуацию – вроде не ограбление и не покупатель, – сразу опускаются обратно, спеша удостовериться, что алмаз едва ли в микрон не сошлифовался на нет, пока они отвлеклись.
Комнату перегораживает с пяток длинных и узких, как ребра, столов. На каждом столе помещается три-четыре вращающихся металлических круга, и перед каждым кругом сидит на высоком стуле огранщик, склонившись над своим камнем. Места располагаются с обеих сторон для экономии ценнейшего офисного метража – чуть ли не самой дорогой недвижимости в мире, поэтому одного огранщика отделяет от другого, сидящего наискосок, всего несколько футов. Проводя на стуле от десяти до четырнадцати часов, вы видите только лица парней наискосок, – хорошо еще, если с ними есть о чем поговорить.
Такого освещения, как на алмазном производстве, нет больше нигде. Когда коричневатая оболочка необработанного алмаза обдирается до получения прозрачной зеркальной грани, мельчайшие частицы откалываются и смешиваются с очищенным маслом на поверхности металлического гранильного круга. Из-за невероятно высокой скорости круга крошечные песчинки прозрачной алмазной пыли и капли масла разлетаются по воздуху, и эта липкая дрянь летит на ближайшую стену или на вашего коллегу, где и оседает.
Поэтому здесь каждый дюйм серый, тускло-серый. В серой-серой комнате с серыми-серыми стенами и полом сидят серые-серые огранщики в серых-серых рубашках, брюках и ботинках, с серыми-серыми руками и серыми-серыми лицами. И даже окна здесь серые. Можно забраться на тысячу футов под землю или на сороковой этаж сверкающего снаружи стеклом нью-йоркского небоскреба (где полно алмазных цехов), но так и не увидеть отличия подземного освещения от серой мглы, пробивающейся через окна. Не перестаю изумляться, как эти мрачные преисподние порождают на свет изысканные ювелирные камни. Это все равно что смотреть на розовый лотос в пруду возле нашего монастыря в Индии, который вырастает из единственной почвы, дарующей ему жизнь, – смеси ила и глины. Буддисты обожают эту метафору – Можем ли мы быть как лотос? Можем ли