Сказать: все будет хорошо. Скоро, совсем чуть-чуть подождать осталось, тебе исполнится восемнадцать лет, и в этот день ты уйдешь из дома, и больше ни одно человеческое существо никогда в жизни не станет тебе указывать, что «можно», а чего «нельзя», потому что ты этого не позволишь – никому, никогда. Сами разберемся: нам жить, нам умирать. Никто за нас с тобой этого не сделает, а потому пусть сидят и молчат в тряпочку.
Сказать: все будет хорошо. Ты, уебище асоциальное, выкрутишься как-то, будет у тебя дом, чтобы спать, много хороших ботинок, чтобы ходить, и даже машина, чтобы кататься. Поганенькая, конечно, но для того детеныша из семидесятых раздолбанная «девятка» – запредельная, космическая роскошь, техника на грани фантастики. Пусть радуется.
Сказать: все будет хорошо. А про то, что тебе к этому моменту все будет до фени, кроме зыбкости мира, мы тому детенышу говорить не станем. Зачем зря пугать? Все равно ведь вырастет, превратится из прекрасного принца – в чудовище, из прекрасной принцессы – в мудрую жабу, никуда не денется. И не надо ему никуда деваться, потому что все ведь будет хорошо. Зашибись как хорошо все будет.
Эта книга посвящается Нине.
Каждый день она слушает рассказы о чужих проблемах, за деньги. Такая у нее работа.
Некоторые истории Нина пересказывает мне, бесплатно. Такой у меня досуг.
Проблемы у людей вполне понятные. Любовь там всякая, работа, депрессия, суки-сволочи вокруг, семья или ее отсутствие – обычный набор.
Поэтому о своих проблемах я Нине не рассказываю: хватит с нее.
Проблема у меня, строго говоря, одна: очень уж достали причинно-следственные связи. Надоело, что одни события вполне закономерно проистекают из других. А другие – из третьих. Даже если не очень явно, докопаться все равно можно.
От этого все кажется противным, даже прекрасное.
Я искренне не понимаю, какого черта мне нужно просыпаться, скажем, в Москве, скажем, 26 мая – лишь потому, что я ложусь спать 25 мая в этой самой Москве? Проснуться 8 августа 1978 года на Аляске или, предположим, 14 апреля в Белграде было бы – не скажу что приятно, но, по крайней мере, не столь безнадежно.
Почему, отрезав себе кусок хлеба, я стану есть этот самый хлеб? А не, скажем, рисовую кашу, сваренную за 657 километров от моей кухни? (Хлеб, собственно, вкусный. А рисовую кашу я вряд ли стану жрать. Но сам принцип меня решительно не устраивает.)
С какой стати я обнаруживаю в своем шкафу только те вещи, которые были куплены мною? Для чего узнаю улицы, по которым езжу – якобы «каждый день»? (Я не верю в «каждый день», но память давно предала меня и дружит с этой бесперспективной концепцией.) Или вот зачем узнаю лица соседей? У меня, представьте себе, каждый день одни и те же соседи.
Это почти невыносимо.
Вся эта наивная, но в высшей степени достоверная имитация линейного течения времени утомила каузальное мое тело и прочие кишки.
Долой.
Даешь.
Да