Натягивая носок, я злобно бурчал себе под нос:
– Безобразие какое! Ну как тут можно книгу закончить? Каждый день какая-то пакость приключается! Дня нет покоя! Только соберешься, сядешь, тут бы сосредоточиться как следует – и пошло бы, пошло! Так нет же! Что-нибудь мерзопакостное уже прет на тебя, как поезд…
– Ты еще забыл о своем сердце, – сказал с серьезным лицом Жовто-блакитный.
– А что? – поднял я голову – сердито и подозрительно.
– Ничего – я просто вспомнил, что у тебя еще больное сердце. – И гадко усмехнулся.
Я долго смотрел на него, прикидывая – к чему бы это он?
И сказал ему очень внушительно:
– Заруби себе на носу, Лева, – мое сердце тебя не касается!
– В общем-то нет, конечно, не касается. – Он пожал плечами. – Но относясь к тебе симпатично…
– Заруби себе на носу, что мне наплевать на твое отношение ко мне. И мои дела и болезни тебя не касаются! Заруби это крепко на своем носу!
– Оставь мой нос в покое, – недовольно сказал Лева. – Поехали.
В коридоре бесшумно катился нам навстречу Евстигнеев – он успел переобуться, несмотря на жару, в подшитые валенки.
– Вот же он, Алексей Захарыч, дружок-то ваш… Вот же он!
И все всматривался, цепко, по-собачьи в костистую острую рожу Красного, запоминал старательно, взглядом липким, приставучим лапал, щупал его рост, одежду, особые приметы – а вдруг придется еще показания давать, не может он – ветеран службы – позорно мямлить: «не запомнил»! На то он и поставлен ответственным по подъезду, на то он и есть у нас старший по квартире, на то и служит внештатным участковым инспектором, чтобы все запоминать, все слышать, всех знать!
И хотя не до него мне было, а отказать себе в удовольствии не смог:
– Познакомься, Лева, с этим милым человеком…
Крыса вежливо показала желтые клыки, протянула сухую лапку, культурным голосом рокотнула:
– Красный.
И кабан тряпочный пихнул ему свою подагрическую лопату:
– Евстигнеев – мое фамилие, значица. С большой приятностью…
– Лева, это наш Евстигнеев, прекрасный парень, – сказал я. – Но у него, сукина кота, склероз стал сильнее бдительности. Написал на меня донос в милицию, прохвост эдакий, и по безумию своему опустил его в мой почтовый ящик.
Евстигнеев ухватился за грудь, будто собрался, как Данко, вырвать свое пылающее сердце пенсионера конвойных войск и осветить вонючую сумерь грязного длинного коридора. Красный испуганно отшатнулся. Но Евстигнеев сердце не вырвал, а только сипло и задушевно сказал:
– Неправда ваша,