В Кремле было людно. Ну еще бы – не каждый день думный боярин дочь замуж выдает, а уж чтобы царь дозволил в Успенском соборе венчание провести, так это вообще знак особого благоволения. На Москве, чай, церквей много. Ребятня шустро пробилась сквозь толпу к боярским рындам, что держали проход из церкви к украшенным возкам, и завертела головами.
– Эх ты, глянь-кась! – ахнул Митрофан, ткнув Акима кулаком в бок. – И царевич здесь…
– Где?!
– Да вона, видишь, промеж двух стрельцов стоит.
– С боярином который?
– Какой это тебе боярин, – снисходительно протянул Митрофан, – окольничий это, дядька царский, Федор Чемоданов.
– А верно ли бают, что царевич болезный, – встрял Прокоп, – падучая у него и немощь в членах?
– Бают, – солидно согласился Митрофан. – У нас на конюшне дядька Никита сродственницу на женской половине палат имеет. Так вот она сказывала, что царевич на Пасху болел сильно. Немчину-дохтура ему вызывали, а сама царевна Ксения за брата молилась жарко. Да вона она…
И все развернулись в ту сторону, в которую указывал Митрофан.
– Лепая какая, – зачарованно произнес Лука.
– А то! – гордо произнес Митрофан. – За нее сам кесарь римский сватается[10].
Но тут толпа заволновалась, закричали:
– Выходят! Выходят! – И мальчишкам стало не до лицезрения царевых отпрысков…
– Моя, отдай!
Аким полетел кувырком от сильного удара в плечо, не выпустив, однако, деньгу, которую выудил из пыли рядом с обрезом красного сукна, расстеленного в виде дорожки от ступеней храма до того места, где стоял свадебный возок, украшенный рушниками, лентами и березовыми ветвями. Народ кинулся подбирать деньги, едва свадебный поезд тронулся, поэтому на самом сукне все было уже поднято. Но вот по сторонам дорожки еще был шанс наткнуться на какую-нибудь затерявшуюся и затоптанную дружками, величальницами и всякими сродственниками жениха с невестой монетку… Больно шмякнувшись на бок, Аким сунул деньгу в рот, за щеку, где уже уютно была устроена еще одна (это ж какое богатство-то, матерь божья!), и развернулся к обидчику. Это был довольно кряжистый парень, гораздо старше Акима, лет двенадцати от роду, одетый в добротный армяк. Сейчас он возвышался над мальчишкой, сверля его злым взглядом.
– Моя, – прорычал он, – отдай. Я первый углядел.
– А я первый поднял, – резонно ответил ему Аким, косясь по сторонам: где ватага-то?
Евойные