Тогда остановился и Иуда и мрачно взглянул на нее. Словно почувствовав его взор, она с мольбой подняла к нему свои потухшие глаза и сказала:
– Я так устала, сын мой!
– Не больше, чем я! – жестко ответил он.
– Ты издеваешься! Ты молод и силен, я же стара и слаба; не можешь ты быть так утомлен, как я!
– Не в этом дело! – ответил он в прежнем тоне. – Я более утомлен, чем ты, ибо ты идешь своим собственным путем, а я иду не своим!
– Не гневайся, сын мой! Если труд велик, то будет велика и награда!
Он засмеялся жестким и натянутым смехом, затем грубо схватил мать за руку, подвел ее к камню и усадил на него. Сам он стал на некотором расстоянии от нее, опираясь на свой посох.
Она обратила к нему лицо со смешанным выражением боязни и благодарности.
– Видишь, Иуда, – сказала она, – ты вовсе не так суров! Поди, сядь здесь; дай мне отереть пот с твоего лба!
И она протянула вперед руки, ища его.
Но он не тронулся с места, не ответил ей. Машинально приподнял он край своего плаща и вытер им себе лоб. С минуту царило молчание. Вдруг он потряс кулаком и запальчиво воскликнул:
– Да будет проклят этот человек!
В этот же миг мать подняла руку предостерегающим жестом и прошептала:
– Молчи!
Что-то в ее голосе заставило его вопросительно взглянуть на нее.
Она выпрямилась и сидела, вытянув шею, как будто прислушиваясь. Руки ее дрожали.
– Что это? К чему ты прислушиваешься?
– Молчи – повторила она. – Ты разве не слышишь?
– Ничего я не слышу!
– Не слышишь ты разве точно шум голосов?
– Твои старые уши шутят с тобою шутки. Я ничего не слышу!
Мать скорбно покачала головой.
– Это вина твоего сердца, Иуда! Если б сердце твое хотело, уши твои наверно бы слышали!
Он язвительно засмеялся.
– В таком случае, твои глаза обвиняют твое сердце, мать.
Она не ответила ему; как будто даже не слыхала его. Она снова стала прислушиваться, и лицо ее выражало сильное напряжение.
– Нет, я не обманываюсь, – сказала она, – я слышу это, слышу! Это недалеко отсюда. Вот шум растет, а вот стало тихо, слышишь, как тихо, а теперь, слышишь ты, слышишь?
Трепет пробежал по всему ее телу и внезапный свет озарил ее лицо.
Иуда искоса взглянул на нее, и в его взоре быстро промелькнуло что-то похожее на страх. Но затем он подошел к ней, взял ее за плечо и стал трясти, говоря сердитым голосом, безотчетно перешедшим в такой же шепот, как у нее:
– Я ничего не слышу, говорю тебе, ничего! С ума ты что ли сошла?
Мать схватила его руку и с такой силой держала ее, что он не мог сопротивляться.
– Не слышишь ты разве этот голос, отдающийся в горах? Это он, Иуда, это он!
– Кто?
Он вздрогнул и взглянул на нее.
– Иоанн? – нерешительно проговорил он.
– Да, это Иоанн; это, несомненно, Иоанн. Благословен ты, сын мой, приведший меня сюда!
Он высвободился, отошел на несколько шагов и произнес медленно, как бы обдуманно:
– Да будет проклят этот человек!
Мать протянула к нему руки, точно пытаясь его остановить.
– Не ожесточай своего сердца, сын мой!
– Если б оно было помягче, нам обоим пришлось бы умереть с голоду! – ответил он и отвернулся. Он стал прислушиваться украдкой, как будто она могла видеть его, но, ничего не услышав, презрительно передернул плечами и снова повернулся к ней.
Она, между тем, поднялась и беспомощно вперила свои угасшие глаза в пространство.
– Что ты так пристально смотришь туда? – сердито вскричал он. – Ведь ты все равно ничего не видишь!
Тогда она поникла головой и прикрыла глаза руками.
– Горе мне, что глаза мои угасли! Но ты, мой сын, скажи мне, видишь ты что-нибудь?
– Вижу все, что можно видеть. Вижу перед собой рехнувшуюся женщину, вижу вокруг себя горы, а над собою небо, и больше ничего! А там, вдали, вижу полоску воды посреди утесов.
– Это Иордан! Да, да; теперь мы близко к цели. – Она ощупью искала его руки. – Пойдем; я не чувствую больше усталости, нам надо торопиться!
Иуда простоял с минуту в нерешительности, борясь сам с собой. Потом сделал над собой усилие и протянул матери руку.
Она схватила ее, и они пошли дальше.
Тропинка поднималась все выше и выше, становилась все круче, тесней. Земля была раскалена от зноя, и острые камни резали путникам ноги. По временам Иуда останавливался, как будто намереваясь повернуть назад, но мать уговаривала его, трепеща в своем