Дева в голубом. Трейси Шевалье

с нами и обращались. Стоило войти в лавку, как разговор прекращался, а если и возобновлялся, то можно не сомневаться, что речь идет о чем-то третьестепенном. Обращались со мной вежливо, однако, прожив здесь несколько недель, я поймала себя на том, что за все это время мне ни разу не пришлось толком поговорить с кем-нибудь из местных. Я взяла за правило приветствовать тех, кого знала в лицо, и они откликались, но никому бы не пришло в голову поздороваться первым и остановиться поболтать. Я старалась следовать совету мадам Сентье – говорить как можно больше, но стимула практически не было, так что мысли даже не успевали оформиться в слова. Лишь когда возникало какое-нибудь дело, например при покупке или надо было узнать, как пройти куда-нибудь, горожане расщедривались на несколько слов.

      Однажды утром в кафе на площади я пила кофе и читала газету. За соседними столиками сидели люди. Хозяин подходил то к одному, то к другому, болтал о чем-то, обменивался шутками, угощал детей конфетами. В этом кафе я бывала уже не раз, мы с хозяином кивали друг другу, но до разговора дело так и не дошло.

      «Наверное, на то лет десять потребуется», – кисло подумала я.

      За несколько столиков от меня сидела юная, помоложе меня, женщина с пятимесячным младенцем – он расположился в автомобильном детском креслице и тряс погремушкой. На женщине были обтягивающие джинсы, она то и дело заливалась резким смехом. Вскоре она встала и вошла внутрь кафе. Ребенок, казалось, этого не заметил.

      Я вчитывалась в «Le Monde», заставляя себя одолеть всю первую полосу, прежде чем обратиться к «International Herald Tribune», – трудность состоит не только в языке, но и в именах, которых не знаешь, и в политических ситуациях, в которых не разбираешься. И даже улавливая смысл статьи, можешь не испытывать никакого интереса к ее предмету.

      Я прокладывала себе путь через репортаж о надвигающейся забастовке почтовых служащих – в Штатах мы к такому не привыкли, – когда раздался странный звук или, вернее сказать, наступила тишина. Я подняла голову. Младенец перестал размахивать погремушкой, она упала ему на колени. Его лицо начало покрываться морщинами, как использованная за столом салфетка. «Ясно, сейчас заревет», – подумала я и посмотрела в сторону кафе: облокотившись на стойку, мать болтала по телефону и рассеянно барабанила пальцами по подносу.

      Но младенец не заревел. Его лицо все больше краснело, словно он старался что-то сделать, да никак не получалось. Затем личико его побагровело и тут же посинело.

      Я вскочила, уронив со стуком табуретку.

      – Он задыхается!

      Младенец был в каких-то десяти футах, но, когда я добежала, вокруг него уже сомкнулись посетители. Какой-то мужчина, перегнувшись пополам, похлопывал его по щекам. Я пыталась протиснуться поближе, но хозяин, стоявший ко мне спиной, перегораживал путь.

      – Держите его, он задыхается! – выкрикнула я.

      Передо мной возвышалась стена спин. Я метнулась к противоположной стороне круга.

      – Пустите, я акушерка, я знаю, что надо делать!

      Люди, которых я расталкивала, повернулись ко мне. Лица были суровы и непроницаемы.

      – Надо