Следом за мной шла белокурая некрасивая девушка с голубыми глазами. Она была небольшого роста, курносая, одетая во что-то серое и невзрачное. Её стихов я не слышал. Я вообще не обратил на неё внимания. Мне даже показалось, что до этой минуты в просторном кабинете её не было вовсе.
Я быстро вышел в коридор редакции. Оглянулся. Девушка в серой кофте шла за мной. Немного задержавшись возле гардеробной, я поспешил на улицу. На улице снова оглянулся. Девушка шла за мной. Я свернул налево, девушка свернула тоже. Я решил, что она тайный агент КГБ и мне от неё просто так не улизнуть. Под серым плащом у неё натренированное тело. В сумочке – пистолет Макарова. В моем положении надо действовать как-то иначе.
Ещё через несколько метров я остановился. Будь, что будет.
Она подошла и взволнованным голосом, не глядя мне в глаза, проговорила:
– А мне ваши стихи очень понравились.
– Чем? – хмуро ответил я, предполагая, что она таким образом хочет втереться ко мне в доверие.
– Они правдивые.
Потом несколько минут мы шли молча. Я не знал, что ей ответить, она не знала, как продолжить разговор. Наконец, она предложила:
– А хотите я вам свои почитаю?
– Читайте, – согласился я, рассчитывая, что стихи у неё плохие. Для неё это повод наладить разговор. Завязать знакомство. Вот и всё. Но она почему-то долго молчала. То ли из-за того, что ей мешал ветер, то ли просто подбирала стихотворение, которое прозвучит в осенней темноте более уместно. Наконец, она заговорила:
Картина мира выглядит непросто.
Она порою скроена убого.
Но на картине девочка – подросток,
чей взгляд непритязателен и робок.
Серов иль Репин, нам какое дело,
кто подарил ей пагубную славу.
Она глядит светло и неумело
на древнюю печальную державу,
где паруса надежд всегда надуты
очередным нелепым искушеньем,
где, лязгая, смыкаются редуты
перед большим бессмысленным сраженьем.
Она не остановит этой смуты,
она привыкла видеть мир иначе.
Но знаю я, что каждую минуту
она осознает, что это значит.
Не потому, что сердце неумело колотится под платьицем убогим,
а потому что в юности несмелой
ничем не провинилась перед Богом.
Её не знали Павел и Иаков.
Ей не читал никто святых писаний.
Но отчего-то ей хотелось плакать
у царских врат в годину испытаний.
Надо честно признаться, её стихи меня удивили. И одновременно обескуражил голос. Этот голос был глухим и монотонным, как ветер. В нем совершенно не чувствовалось ни акцентов, ни четкого ритма, ни продолжительных пауз в нужных местах. В нем не ощущалось даже потребности произвести нужное впечатление. Она не пыталась преподнести свои стихи как-то по-особенному. Она их бубнила. Иначе не скажешь. И это были