Даже по городу она ходила со мной без поводка – сейчас такого и представить не могу! Не отходила от ноги, шла, как привязанная! Ее невозможно было потерять, потому что даже если вы о ней забывали, что иногда происходило с моим отцом, который очень любил гулять с собакой, то она о вас не забывала никогда!
Забегая вперед, скажу, что, когда я уехала в другой город, оставив Груню у родителей (жила первое время в общежитии, забрать не могла, да они мне ее и не отдавали), а бабушка умерла, родители частенько выпускали собаку погулять одну. Ее знала вся округа, никогда никто не обижал, а соседи открывали дверь, когда, погуляв, она возвращалась домой. Если никого не было, Грунька лаяла у подъезда, и кто-нибудь из родителей, услышав, спускался, благо жили на втором этаже, и приводил ее домой.
Конечно, собака в доме – это особый случай… Помню, как мы ее кормили. Аппетитом хорошим Груня «не страдала». Это сейчас я бы сказала: оголодает – поест! Не сдохнет! Но тогда… Кормление превратилось в ритуал. Каша варилась обязательно полужидкая или разводилась супом, молоком и т. д. На шею Груне повязывалась салфетка – у нее была своя, персональная, я садилась на пол с ложкой в руках и приступала к кормлению. Одной рукой открывала ей пасть, второй – вливала ложку пищи. И так – пока не заканчивалась еда. Груня относилась к экзекуции по-философски и с пониманием. Надо – значит, надо. Спокойно открывала пасть, спокойно проглатывала все, что туда попадало, не сопротивлялась, не пыталась убежать. После еды позволяла вытереть себе морду салфеткой и, сытая и довольная, уходила в комнату. Конечно, когда я уехала, кормить подобным образом ее перестали – и надо же! Не похудела!
Несмотря на свой довольно таки приличный размер – полагаю, что роста в Груне было сантиметров 40, – и вес, эта собачка ужасно любила вечерами спать у меня на коленях. Телевизор я смотрела, сидя в кресле-качалке. Груня удобно устраивалась на мне и храпела, как настоящий мужик, – на всю комнату, порой заглушая звук телевизора.
А еще смешно вспомнить, как ее стригли и расчесывали. Эти процедуры Груня, разумеется, не любила, но терпела. К тому же безумное количество шерсти плохо поддавалось расческе-массажке и тупым ножницам. Не обходилось и без порезов, особенно на морде. Закончив стрижку, я говорила «Груня, иди, покажись маме!». Грунька бежала на кухню, вываливала язык и, пыхтя, начинала крутиться перед мамой – и так, и этак, всем своим видом показывая, какая она красивая. В этот момент у нее была не морда, а самое настоящее лицо, на котором было написано удовольствие. А мама еще и нахваливала: «Ай, Груня! Ай, какая красивая!». Хотя чего уж там, как я сейчас понимаю, было сильно красивого…
А вас, Штирлиц, я попрошу остаться
В период бессобачья