На пароходе отец сидел в баре с Брюсом Сэссом (мастером алмазного бурения из Бисби). Они услышали выстрел, а потом, спустя долгое время, громкий всплеск. “Мелочи на чаевые у меня не было, но мне не хотелось оставлять доллар”. “Сноб-скупердяй! Как всегда!” – вставил Джон со своей кровати. Отец и Брюс Сэсс побежали к правому борту и успели увидеть, как течение уносит мою мать. В кильватере парохода алела кровь.
Он скорбел по ней только день – в тот день, зато про ее похороны толковал несколько недель. Собрались тысячи человек. Ни один из моих сыновей не пришел в костюме, но я чудесно выглядела и была мила со всеми. Был Эд Титмен, и посол, служивший в Перу, и дворецкий Доминго, и даже старый швед Чарл Блум из Маллана, штат Айдахо. Как-то Чарли сказал мне, что всегда кладет в овсяную кашу сахар. “А если у тебя нет сахара?” – спросила я. Умничала, нахалка. “Фсе равно клаа-ду-у”.
В тот же день, когда отец отделался от моей матери, он перестал меня узнавать. И с тех пор командовал мной, как секретаршей или служанкой. Однажды я все-таки спросила у него, где я. Я сбежала. Дурная кровь, уродилась в Мойниханов, вся в мать и в дядю Джона. Просто однажды после обеда взяла и укатила, прямо от дома престарелых умчалась по Эшби-авеню с каким-то никчемным латиносом на “бьюике «четыре дырки»”[43]. Мужчина, которого он описал, – и впрямь “моего типа”, сомнительные личности с темными волосами – моя слабость.
У него начались галлюцинации, почти беспрерывные. Мусорные корзины оборачивались говорящими собаками, тени от веток на стенах – солдатами на параде, с толстухами-сиделками все понятно – это ж шпионы в женском платье. Он без умолку рассказывал про Эдди и Маленького Джо; и никто из его реально существовавших знакомых, похоже, под этими псевдонимами не скрывался. Каждую ночь они пускались в какие-то молодецкие, несусветные приключения: на борту корабля с грузом патронов на рейде Нагасаки, на борту вертолета в небе Боливии. Мой отец хохотал, безудержно и непринужденно – таким я его никогда не знала.
Вот как все вытанцовывалось, и я молилась: “Пусть он останется таким”, но он постепенно начал мыслить рациональнее, “ориентироваться во времени и в пространстве”. Говорил о деньгах. О деньгах, которые заработал, о деньгах, которые потерял, о деньгах, которые наживет. А во мне стал видеть, должно быть, своего брокера, нудил без остановки про опционы и проценты, исписал коробку “Клинекса” кривыми цифрами. Маржа и опционы, казначейские ноты и акции, бонды и слияния. Он с горечью жаловался на свою дочь (на меня): прикончила его жену, держит его взаперти – лишь бы оттяпать у него деньги. Все чернокожие сиделки, кроме Флориды, отказались за ним смотреть. Он всех их обвинял в воровстве, обзывал “чернушками” и “проститутками”. Хватал мочеприемник и звонил по нему в полицию. Флорида и Джон стащили у него все деньги. Джон игнорировал его