– А скоро – это когда?
– В половине седьмого мама приходит, папа…
Он посмотрел на будильник, стоявший на комоде, – а стрелки показывали три часа. Больше уговоры не помогли, собственно, и сопротивление Веры слабело. Она только с ужасом проговорила на самом подходе:
– Я боюсь…
– Все боятся, но это не страшно. Вера, не могу…
Потом она тихо плакала, а Николай не знал, что делать:
– Прости, если обидел. Вера…
И целовал, целовал мокрые и соленые от слез щеки, глаза, губы, не зная, как рассказать о том, что, кроме нее, ему ничего не нужно, ничего. Что все эти годы к жизни привязывало одно – эта встреча, которую он представлял ночами, когда все спали. Не знал, какие дать обещания, клятвы, чтоб успокоить.
– Ты – другой… – всхлипывала Вера. – Совсем-совсем другой. У тебя были женщины.
– Врать не буду, были. Но теперь не будет. Никогда. Потому что есть ты. Веришь мне? Скажи, веришь?
Это все, на что он был способен тогда, но Вера верила, ведь сквозь туман слез на нее смотрели любящие, преданные глаза, самые прекрасные глаза.
Первой пришла мать, когда Вера и Николай уничтожили все признаки содеянного, он оделся в одежду отца.
– Коля? – подняла она брови. – Ты ли это?
– Я, тетя Маруся, – смущенно потирая локти, улыбнулся он.
– Иди, обниму тебя.
Она была низенькой и хрупкой женщиной. Еще перед фронтом Николай запомнил ее рано состарившейся, а встретил почти старухой. Она обняла его, поцеловала в лоб – пришлось ему наклониться, затем взяла за предплечья – больше и не достала бы, покачала головой:
– Мужчина. Верка, ты гостя кормила?
– Конечно.
– На отца похож. Помнишь отца-то?
– Мне было почти девять, когда его забрали, я запомнил.
– Верка, ужин приготовила? – не отрываясь взглядом от лица Николая, спросила тетя Маруся, словно подспудно спрашивала не Веру, а его: каким ты вернулся, беды от тебя не будет?
– Нет, мам, не успела… – пролепетала Вера, краснея.
– Тогда марш на кухню. А ты отдыхай, Коля.
Отец пришел – усатый, большой, шумный и жизнерадостный, расцеловал Николая, за стол усадил, женщинами командовал. Ему посчастливилось остаться в живых, хотя четыре раза был ранен. Первый раз шел в атаку – ничего, а на второй обязательно ранение подкарауливало, так восемь раз. У пехоты и примета родилась: второй раз в атаке либо убьют, либо ранят. Выпили по сто, потом еще по сто, и дядька Платон пытать приступил:
– Делать-то что собираешься, Викинг?
Именно дядька Платон дал ему кличку Викинг за крепкое телосложение, белокурые волосы, синие глаза, квадратный волевой подбородок. Кличка приросла в школе, затем закрепилась на фронте, потом и в лагерях. Ответ Николая был краток:
– Работать. Учиться. Женюсь.
– Все успеть хочешь? Похвально. Поживи у нас, оглядись, выбери дело по душе, руки-то везде нужны, особенно мужицкие.
– А чего оглядываться? Завтра же пойду работу искать.
– Ну, тогда