Астманов легонько постучал по притолоке:
– Мир дому сему и всем живущим в нем. Можно, Ширали?
– Заходи, сынок, и тебе мир. Садись…
На низеньком столике увидел Алешка «парадный» фаянсовый чайник, пеструю смесь сухих фруктов и леденцов на расписном глиняном лягане, опаловые кристаллы сахара-наваба, две пиалы. Выходит, ждал его старик.
– Я тебя издалека приметил, – словно угадывая мысли Астманова, сказал Ширали, – еще когда ты с дежурным сигареты делил… Это хорошо, ты добрый юноша. А я вот своим табачком балуюсь.
Астманов повел глазами за движением руки старика и разглядел в густой тени под окном небольшой кальян.
– Это мой старый друг, – Ширали переставил изящную конструкцию на столик, – ему намного больше лет, чем мне. Когда-то он служил советнику последнего эмира благословенной Бухары…
Астманов завороженно смотрел на золотистый крутобокий сосуд, по которому вился сложный орнамент куфы – особого начертания арабских букв.
– Здесь нет имени Всевышнего, – полувопросительно сказал Астманов.
Глаза старика весело блеснули:
– Молодец, Алиша! Разве место имени Создателя на сосуде забавы? Это работа старых персидских мастеров. И слова здесь не арабские…
– Ширали, а это не грех для правоверного? – Астманов кивнул на черные комки гашиша.
– Не знаю. Я не святой и не стал шахидом… Только вот когда мечешься по пустыне и все предают тебя, когда ни воды, ни пищи – это лекарство помогает. Уставшему – вторая жизнь, старику – утеха. А мне дважды простится. Помнишь, как ты меня в машину взял? Я тогда из больницы возвращался. Еле вырвался. Грозили, что найдут с милицией. Вот, смотри… – Старик скинул чапан с левого плеча, и Астманов увидел жгуты толщиной в мизинец, расползающиеся от ключицы к предплечью и груди.
– Да… это же… – осекся он, страшась произнести роковое слово…
– Чего ты, сынок, испугался? Давно уже меня ест этот змей. А как он называется: «каньсер»,