Знаю её лет… Ну да, лет пять, и даже помню, как познакомились на собрании жильцов дома, – возвращалась с работы, а они во дворе галдели, ну и подошла к галдящим, а она оказалась возле. Еще тогда подумалось: что-то не припомню такую в нашем кооперативном дружном коллективе.
А было в её славянском лице нечто нерусское, прелестно-ускользающее и это нечто вспыхнуло еще ярче, когда на мой вопрос, – и о чём, мол, волнуется «народная стихия»? – сразу подхватила интонацию и ответила:
– Да так… Думаю, стихия просто сошлась поболтать, – и улыбнулась светло, призывно.
Потом – слово-за-слово… потом отошли в сторонку, разговорились, и оказалось: зовут её Бланкой, и потому Бланкой, что уже давным-давно её предки-поляки обрусели, оставив ей внешность и имя прабабки, что купил недавно муж Костенька, – по-другому потом его и не называла, – в нашем доме квартиру, и что он «очень, очень талантливый художник!», да и она художник, только оформитель.
Ну, а теперь, после контурного наброска портрета моей героини, – ну как же рассказывать о художнице и не прибегнуть к терминам её профессии? – постараюсь прорисовать и полутона, а помогут мне в этом наши тихие беседы и брошенные ею фразы вроде «выпорхнуть из своей клетки», за которыми я снова и снова тащилась за нею со своими думками, перебирая, перетирая, переосмысливая… «пере» и «пере» их по-своему.
Ну да, муж её был талантливым художником-пейзажистом. И не только пейзажистом, были у него и наброски натюрмортов, жанровых сценок, портретов…
Да нет, не гениальных, как у Пикассо15, исполненных одной непрерывающейся линией, но глядя на Костины, сразу верилось: рисовальщиком он был отличным.
Почему был? А потому, что вскоре всё чаще стала слышать от моей подруги:
– Опять Костенька хандрит, не пишет… – и спицы или листки в её руках начинали слегка дрожать.
О, видела и я подобную хандру! Видела не раз и поэтому сразу представляла себе Костеньку, лежащим на диване и тупо смотрящим на пляшущие разноцветные картинки телевизора. Потом он встанет, – видела, видела и это! – бесцельно пройдет на кухню, постоит у плиты, может быть, заварит чай и, не допив, снова ляжет, бессмысленно уставившись на экран. Тоскливая картина… Но что было посоветовать Бланке? Нет, не знала. И всё же надо, надо было тогда – хоть что-то!.. вот и пробурчала, кивнув на папки:
– Может, тебе не стоит давать ему советы, как и что писать?
– Как это?.. – захлопнула одну из них.
Что за папки?.. Ну как же, всякий раз, когда приходила, то обязательно – с этими двумя коричневыми папками, на которых были наклеены белые квадратики с буквами «G» и «B»… еще помню, спросила её, когда увидела их впервые: и что, мол, кроется под этими таинственными вензелями, а она рассмеялась:
– Да буквы эти означают «хорошо» и «плохо»… по английски, а копаюсь в набросках Костеньки потому, чтобы потом придраться к чему-либо.
– Господи,