и до слёз. «Еретик этот, – продолжила мать, – и спит-то таперича с кружкой в обнимку, бородёнку расшаперит, усищи, как магомет, распустит, чисто пугало огородное… А тем и на руку – шмыг на чердак и… та и юбчонку вверх подолом… Помилуй, Осподи, язык-то чуть не опоганила. Их тока вспомнить-то – и то в грех войдёшь, не то что связываться с ними, ну их к лешему». Внук стариков Адашевских и внучка Сулиана целый месяц даже в дождливую погоду каждое утро поднимались на Медвежью сопку, поднявшись, подолгу смотрели вниз – на реку и на Ворожейку, а затем скрывались из его поля обзора. И он, и она были в синих штанах и в одинаковых коричневых курточках. Когда они входили в заросли папоротника, он не терял их из виду благодаря лишь красной её косынке. В цветущем кипрее, густом и рослом, ничто не помогало их различить, разве что пух… Девушку звали Ниной, а имя парня он никак не мог запомнить. Или запомнить не хотел. Может быть, и не мог, что ж тут странного. Имя его он не знал. Он не отрывал от сопки глаз – он уже не искал заделья, чтобы не спать, – пока, под вечер, не замечал вдруг спускающуюся с горы пару, замечал и следил только за той, чьё имя, бесконечно твердимое, превращалось в бессмысленный звук и обретало значение лишь тогда, когда соединялось с мелькнувшей на лысой маковке сопки красной косынкой. На самом деле косынка была алой, алым был и цвет кипрея… Это мать. Шаги её. Собаки выбрались из-под крыльца, встряхнулись, потянулись, ластятся. Она отталкивает их, бранится, нет зла в её брани – привычка. Да, она – мать. Шумит, переставляя, ведрами. Сметает с крыльца грязь, натасканную курами, и их ругает. Скрипят в сенях плахи. Дёрнулась занавеска, испуганная ворвавшимся сквозняком, ухнула дверь, обдало уличным духом.
– Вот, девка, дура-то я где, дак дура, мало мне стариков этих, дак я ещё и с римлянином этим вошкаюсь, как с цацой, этим опричником-то сицилийским, давно бы уж взяла да и оставила его на милось Божью, пусь бы себе сидит да обрастат коростами, язвами бы, как уродец, покрыватса. Обстирываю ещё его чё-то, будто обязана, полы намываю… Дура и есь, иначе и не назовёшь. У него, у непутёвого, идь чё в избе-то там, как в стайке, голову сломишь, не он будто живёт, а боров. Идол языческий, – как всегда, если чем-то сердечно задета, рассержена ли кем-то, с порога прямо начала мать. Но не начало это, нет, конечно. Продолжение. – И чё ж ты думашь, на Богородицу вёдер шесть, какие шесть, почти что восемь… наварил бурдомаги вонючей и до сих пор от фляги не отползат, как присосался. Одну укокошил, за вторую тожно взялся. Чё ись-то будешь? – не глядя на сына, обращается к нему. – Картошку? Или молока попьёшь? Ты пашто кашу-то не доел, а? Опять всё свиньям и вываливать, на их идь, прорв, не напасёшься. Изведёшь ты меня, однако. – И оттуда уже, с кухни: – Севодни за мохом, соизволил чё-то, собрался, глаза разодрать не в силах, и то уж я, супостата, в шею вытолкала. Убрался, сподобился. В ведришко одёнки-то выплеснула – вылить надо
