Бедняки-родители ребятишек были соседями, виделись друг с другом ежедневно, а Кнуд и Иоганна целыми днями играли вместе в садиках и на дороге, обсаженной по обеим сторонам, вдоль канав, ивами. Красотой эти ивы не отличались, верхушки их были обломаны, ну, да они и стояли-то тут не для красы, а для пользы. Старая ива в саду была куда красивее, и под нею ребятишки «провели немало весёлых часов».
В Кьёге есть большая площадь, и во время ярмарки на ней выстраивались целые улицы из палаток, в которых торговали лентами, сапогами и разною разностью. Во время ярмарки всегда бывала давка и суматоха и почти всегда шёл дождик; во влажном воздухе так и пахло крестьянскими кафтанами и – что куда приятнее – медовыми коврижками. Целая лавка битком бывала набита коврижками! Славно! А что ещё лучше – хозяин лавочки останавливался у родителей Кнуда, и мальчику, конечно, перепадало всякий раз по коврижке, которую он сейчас же делил с Иоганной. Важнее же всего было то, что продавец коврижек умел рассказывать чудесные истории почти обо всякой вещи, даже о своих коврижках. Однажды вечером он и рассказал детям историю, которая произвела на них такое сильное впечатление, что они не могли забыть её никогда. Не мешает, пожалуй, и нам послушать её, тем более, что она очень коротка.
– На прилавке лежало две коврижки, – рассказывал торговец. – Одна изображала кавалера в шляпе, другая – девицу, без шляпы, но с полоской сусального золота на голове. Лицо у них было только на одной стороне, которою они лежали кверху. С этой-то лицевой стороны на них и надо было смотреть, а отнюдь не с оборотной, и так следует смотреть и на всех людей вообще. У кавалера в левом боку торчала горькая миндалинка, – это было его сердце, девица же была чистою медовою коврижкой. Лежали они на прилавке, как образцы, лежали долго, ну, и полюбили друг друга, но ни тот, ни другая ни гу-гу об этом, а так нельзя, если хочешь, чтобы любовь привела к чему-нибудь!
«Он мужчина и должен заговорить первый!» думала девица, хотя и была бы довольна одним сознанием, что любовь её встречает взаимность.
Кавалер же, как и все мужчины, питал довольно кровожадные замыслы. Он мечтал, что он – живой уличный мальчишка, в кармане у него четыре скиллинга, и вот, он покупает девицу и – съедает её!..
Так они лежали на прилавке дни за днями, недели за неделями и сохли; мысли девицы становились всё нежнее и женственнее. «Я довольна и тем, что лежу рядом с ним!» думала она и вдруг треснула пополам. «Знай она, что я люблю её, она, пожалуй, ещё продержалась бы!» подумал он.
– Вот вам и вся история, а вот и сами коврижки! – добавил торговец сластями. – Они замечательны историей своей жизни и своею немою любовью, которая никогда ни к чему не ведёт! Ну, возьмите их себе!
И он дал Иоганне уцелевшего кавалера, а Кнуду треснувшую девицу. Рассказ, однако, так подействовал на детей, что они не могли решиться съесть парочку.
На другой день они отправились с коврижками на кладбище; церковные стены были густо обвиты и летом, и зимою чудеснейшим плющом, – словно зелёный ковёр был повешен! Дети положили коврижки на травку, на самое солнышко, и рассказали толпе ребятишек историю немой любви, которая никуда не годится, т. е. любовь, а не история. История-то была прелестна, все согласились с этим, и поглядели на медовую парочку, но… куда же девалась девица? Её съел, под шумок, один из больших мальчиков, – вот какой злой! Дети поплакали о девице, а потом – верно из жалости к бедному одинокому кавалеру – съели и его, но самой истории не забыли.
Кнуд и Иоганна были неразлучны, играли то под бузиною, то под ивою, и девочка распевала своим серебристым, звонким, как колокольчик, голоском прелестные песенки. У Кнуда голоса не было никакого, зато он твёрдо помнил слова песен, – всё-таки хоть что-нибудь! Горожане останавливались и заслушивались Иоганны; особенно же восхищалась её голосом жена торговца металлическими изделиями.
– Соловьиное горлышко у этой малютки! – говорила она.
Да, славные то были денёчки, но не вечно было им длиться!.. Соседям пришлось расстаться: мать Иоганны умерла, отец собирался жениться в Копенгагене на другой и кстати рассчитывал пристроиться там посыльным при одном учреждении, – должность, как говорили, была очень доходная. Соседи расстались со слезами; особенно плакали