Неясные тени ползли по стенам притихшей базилики, а нефы, куда не проникал их дрожащий свет и вовсе казались непроницаемо чёрными. Умиротворённое лицо Казимира, выделяясь на окружающем его пурпуре, казалось таким же просветлённым как и утром, когда на нём играли солнечные блики. Казалось, княжич спит, утомлённый длинным днём. Отец Григорий тихо бормотал молитвы, а Мечислав всё ждал, что брат вот-вот поднимется, улыбнётся ему, обнимет отца. Свечи догорали, источая восковые слёзы, перед алтарём становилось всё темнее. Собравшиеся сиротливо жались друг к другу, пытаясь согреться, не надеясь на внутренний пламень душ, тянулись к единственным источникам света, слабого и ненадежного, лишь верой согреваемого, – и по-прежнему молчали.
Тишина давила, пригибала к земле. Мечислав перевернулся с боку на бок. Серко отошел, недовольно всхрапнув – вертясь на жестком ложе, хозяин локтем заехал по ноздрям – и принялся жевать, предчувствуя дальнюю дорогу по нескончаемой болотной хляби. Пора бы уже угомониться путнику, но видения, выстраиваясь тёмной галереей не отпускали, давили, подобно каменным плитам, что назавтра покроют саркофаг Казимира, отрезая княжича от земных страданий, хотя нет, страдания для него закончены, теперь он, очищенный душой и сердцем, предстал перед Всеблагим. Что он почувствовал в эти минуты кроме неземного блаженства от созерцания Лика, вслушиваясь в Глас Божий, успокаивающий, умиротворяющий? Какие мысли придут к нему в тот миг, когда взор его спустится на оставленных, согбенных тишиной в базилике, оплакивающих его бесполезное, никчемное уже тело, еще совсем недавно лучившееся ангельской красотой? – ровно за одно это Господь Вседержитель и забрал его к себе.
Нет, так невозможно утешиться. Невозможно, ибо неправда. Тишина не даст солгать, не даст и держать уста замкнутыми спудом позорной вины. Молодой человек безотрывно смотрел на князя, видя, как дрожат губы в одночасье осиротевшего отца. Не выдержав более раздиравшей душу муки, кинулся в ноги Богдану Справедливому, крича, что истинный виновник смерти Казимира вовсе не убиенный железной рукой князя Бурка. Это он, Мечислав, видел чуть надорванный ремень подпруги, но не посмел переседлать и понадеялся на чудо, на крепость кожи, еще неведомо на что, и убил единственного сына и наследника. Упав на колени, просил немедля свершить над ним казнь, ибо жить далее с грузом вины невозможно.
И только образок, прежде холодный, коснулся груди и начал оттаивать, будто внутри него зажегся незримый огнь, не опаляющий, но успокаивающий молодого человека, уставившего в иззвездившийся небосвод пустые взоры.