Однажды шел дождь трижды,
умолив также au nom de la loyauté пустить его в огород; да и не вышел оттуда прежде, нежели не высказал часа в три всего, что было на сердце и тем парализировал речь Ламартина, который тогда же посмеялся, что вперед он его не проведет или, лучше, не сведет с трибуны. Я слышал эти прения я этот шум и звон президентского колокола в Камере; Ламартин накануне еще говорил мне, что вряд ли в силах будет ораторствовать; у него идет кровь горлом; но Моле умолил его заступиться за потрясенное министерство, и Ламартин вышел в бой на две крошки – Гизо и Тьера, но слонов по таланту, но не по великодушию и не по характеру.
Во все это время я был в большом горе за Клару: она потеряла сестру-друга, 19-ти лет, и беспокоится за другую и за бедного отца; с тех пор прошла она сквозь rage des dents, так что по ночам едва держать ее можно было. Теперь лучше, но грустит по милой сестре. Леонтьева мила по прежнему. От княгини Шаховской получил письмо из Берлина. Сбираюсь сделать ее твоей наместницей в получении моих «огромных», как сказал бы А. Н. Ол[енин], писем; но как-то не пишется, а было бы о чем; например, отчет в экзамене на докторство философии, где кандидат Ozauam загонял своих учителей. В полном собрании их Вильмень, Имузень, Фориэль, Лакретель, Жуффруа, St.-Marc-Girardin, Patin и множество других принуждены были признать его достойным войти в светлое их сонмище, а тема – «Essay sur la philosophie de Dante». Сочинение превосходное, ответы экзаменаторам превосходные! Я заслушался и объявил новому доктору, что ни в одном из полусотни университетов германских, англинских, шотландских, итальянских, русских и французских не слыхал я подобного прения. Сорбонна ожила бы с такими талантами и таким духом, ибо Ozanam истый христианин, хотя и католик. Дам прочесть его тему. Из Москвы, от Павловых, получил еще кипу стихов Павловой, условился печатать «Анну Арковну» с гравюрой статуйки de la princesse Marie, а мелкие стихи особо и великолепно. Здешние литераторы очень хвалят их. «Северное затмение» не слишком хвалят, хотя и обещали многие сказать за друга словцо, другое. St.-Beuve советовался со мной; я указал ему на «I love you», на «L'état c'est moi» и на русский вонючий тулуп, коим прикрыто все грешное тело автора: будь справедлив, а он хочет только быть благодарным за уважение к французскому языку. «Revue franèaise» и «La France» хвалили, по первая с ограничениями, а вторая по заказу и в кабинете Я. Толстого. St.-Beuve хочет включить все в одну статью с Туркети и пр. Но Туркети – истинный поэт de bonne foi, католик и прелестно переложил в стихи всю литургию и всю службу церковную. Три тома его посылаю к московским набожным приятельницам. Сбираюсь позвать St.-Beuve, Marinier на прощальный обед для последнего, коему король дал крест, а министр кафедру в Реймсе за его скандинавские похождения.
Два часа по полудни.
Вот что пишет ко мне Полуехтова: «Que voulez-vous