Незавершенная Литургия. протоиерей Алексей Мокиевский

что каждый из них принес на исповедь, а потому прежде, нежели человек склонял голову под его епитрахиль, батюшка обличал кающегося грешника в его проступках, не успевал тот еще и рта раскрыть – вразумлял, утешал, советовал. Есть тонкое искусство – разбудить уснувшую совесть, побудить человека вслед за осознанием греха к неослабному труду по исправлению души, приведению жизни в соответствие с Заповедями Божьими. Отец Георгий владел этим искусством в совершенстве. На его исповеди нередки были слезы. И плакали люди не от обиды или отчаяния. Это были слезы очищения, слезы радости от чувства прощения грехов, от ощущения близости Бога. Батюшка внимательно выслушивал кающегося, не торопя и не перебивая, а затем произносил слово, которым одним можно было выразить все сказанное. Его епитимии не были строгими. Он полагал, что в каждом оступившемся, но нашедшем в себе силы повиниться, уже свершилось наказание, то, которое и привело его на исповедь. Для человека, привычного к исповеди, он находил слово, способное лишить его самоуспокоенности. С особой любовью исповедовал детей. «Нет грехов!» – рапортует, бывало, стриженый отрок. – «А горох крал?» – «Крал…» – растерянно повторяет мальчишка и выглядывает из-под епитрахили с выражением недоумения на лице. – «Впредь не воруй! Лучше спроси, тебе и так дадут».

      Идя «на дух», исповедники отделялись от толпы, кланялись народу: «Простите меня, грешного» – и подходили к аналою с крестом и Евангелием. Батюшка склонял к нему голову. На клиросе тем временем нараспев читали акафист Покрову. С чувством облегчения отходили один за одним с исповеди после прочтения разрешительной молитвы и присоединялись к слушающим акафист. Иногда сквозь чтение прорывалось громкое исповедание какой-нибудь глухой старухи, которая ко всему в придачу еще и оживленно жестикулировала. На престольный день причащалось обычно человек сто пятьдесят. Исповедь затянулась, но миряне послушно дожидались начала обедни.

* * *

      – Скажи мне, а коли побежит этот поп, мы можем стрелять?

      – Чтоб не сбежал?.. Думаю, можем.

      – Так, может, пусть он побежит, а мы его и шлепнем.

      – Как это «пусть побежит»?

      – Ну, вроде как он попытается скрыться, а мы…

      – Ты чего это удумал?!

      – Посуди сам. Раз он враг, что мы будем с ним возиться? К стенке его, и все дела. А нельзя так, то при попытке к бегству…

      – Нет уж, пусть его народный суд судит. Пусть в каталажке вшей покормит, там ему бороденку остригут, макушку побреют, научат трудиться на благо Родины. А то привык, мироед, к подношениям. Рук, поди, не намозолил. Все ему подай да принеси. Разъелся, паразит, брюхатый, поди, как баба на сносях…

      – Так ты не видел его?

      – Когда б я его видел? Да они все одинаковые.

      – А как, если не узнаем, который поп?

      – Ну, ты загнул, попа да не узнать. У него крест на пузе.

      – И все-таки. Ты смог бы попа пристрелить?

      – А мне все один черт: что поп, что буржуй, что сволочь белогвардейская. У меня к ним, к контрам, нет пощады. Было их время, а теперь моя власть…

* * *

      «…властию