Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжелыми, как черешня, каплями.
– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.
Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шел, хромая и спотыкаясь.
Порыв ветра донес легкий, еле слышный запах дыма.
– Чуешь? Чуешь? – взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.
Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.
– Что там? Костер, дом? Наши, казаки?.. – замельтешили в голове у Номаха вопросы.
Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким теплым светом.
Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.
– Кто? – раздался тревожный женский голос.
– Ты одна дома?
– А тебе что за дело?
Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.
– Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.
– Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.
Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.
– Да, открой ты, бисова баба! – с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.
Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошел внутрь хаты, сел на укладку. – Поди коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит еще кто…
– Да кто увидит? Метель такая, небо с землей мешается, – ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.
Когда она вернулась, он смог рассмотреть ее. Было ей лет двадцать пять, волосы темно-русые, лицо, как луна, круглое и, как луна же, холодное и отстраненное. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.
– Раненый он, конь твой, – сказала она.
– Знаю…
Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.
– Бинтов-то у тебя нет, поди? – спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.
– Откуда? – ответила она, не трогаясь с места.
– Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.
Голова становилась все легче и легче. Казалось, еще немного и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.
Номах порвал принесенные тряпки и принялся расстегивать штаны.
– Отвернись, – бросил бабе, тяжело дыша.
– Нежный какой… – Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстраненное выражение, и отошла к окну.
Номах попытался снять сапоги, но, как ни старался, ничего не вышло.
– Пособи, что ли!.. – грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.
Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.
– Это не надо, я сам… – попытался сопротивляться Номах.
– Угомонись уж! Чего я там у вас, кобелей, не видала?
Пока