Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских. Мария Голованивская

одного слова, с возможностью описательного выражения; что означает ситуация, когда слова в двух языках похожи по смыслу, как например, сыр и fromage, да вот только выглядит этот продукт по-разному, и едят его в разных ситуациях. Очевидно, им же, последователям, предстоит ответить на вопрос, как квалифицировать случаи, когда вроде бы в языке есть запрет, и в другом языке так, как мы хотим, сказать нельзя: ну например, и правда нет во французском языке слова «балалайка», а в русском – нет слов «экспейпизм» или «дауншифтинг», но в заимствованном виде они уже появились и зацвели на иностранных харчах пышным цветом. Границы между нормой, классикой и живым пластом языка, игра слов, входящая в обиход на годы, а потом бесследно исчезающая, новые слова – все эти вопросы перед нами стоят. Но в нашем случае задача – консервативно описать центр, зоны максимального проявления сущности, оставляя периферию другим исследователям.

      Наши погрешности, а также разочарование после опровержения некоторых из приводимых в книге утверждений могут проистекать и из других источников. Прежде всего, словари, в том числе французские и даже отличающиеся небывалым уровнем лексикографической культуры, зачастую противоречат друг другу, в особенности в том, что касается значений и употребления абстрактной лексики. Так, например, Dictionnaire historique de la langue française (Dictionnaires Le Robert, Paris, 1992), анализируя историю понятия sagesse, утверждает, что слово устарело для обозначения целомудрия и нравственного начала и что оно употребляется теперь применительно к детям, а также для обозначения спокойных и послушных действий. Le Petit Robert последнего выпуска никак не разделяет этой точки зрения, утверждая в целом обратное. Обращение к информантам в этом случае лишь запутает дело, поскольку непременно будут высказаны еще третья и четвертая точки зрения. Мы в нашем исследовании столкнулись с подобной ситуацией и в более принципиальном случае, когда пытались выяснить, существует ли во французском языке столь же активное, как и в русском, понятие «доброты», столь же глобальное и столь же обиходное. Русское понятие не вызывало у нас сомнений, контексты типа нужно/не нужно делать добро, он очень добрый, следует/не следует отвечать добром на зло, он добрее, чем его брат, добро должно победить зло, добро должно уметь защищаться частотны и однозначно характеризуют соответствующие установки русского сознания. Данные словарей и опрос информантов убедил нас в специфичности этого русского понятия, связанного не с отсутствием соответствующих французских эквивалентов (la bonté, le bien) и пр., а с заложенным в эти эквиваленты отличием значения (об этом понятии и сопоставлении его с русским эквивалентом см. соответствующую главу этой книги). Различия казались крайне существенными, ряд переводов с вышеперечисленными фразами вызывал симптоматические затруднения. Значение русской фразы, взятой из одной театроведческой статьи: «Театр Брехта настраивает на добро», – всякий раз требовало долгих и напрасных разъяснений, фраза elle est bonne со всеобщего согласия означала скорее: «Она простовата»,