– Я хотела спросить… Сновид по-прежнему живет с тобой по соседству?
Лекарь качнул седовласой головой:
– Нет. В прошлую зиму он захворал, а во всей округе не нашлось никого, кто смог бы ему помочь.
– Ты был в отъезде?
Елага покачал головой:
– Почему? Нет. Я был дома. Прощай, матушка.
И седовласый лекарь зашагал к телеге.
Пока он садился в телегу, и пока телега отъезжала от недостроенного храма, Евдокия все стояла и глядела ему вслед. Лицо ее было еще суровее, чем обычно, на чистом лбу прорезались едва заметные морщинки, а плотно сжатые губы побелели.
Сколько ужасов за один день, Господи! Сперва бойня в кружале у Озара. Потом, спустя час после возвращения, слег в постель мальчик. Теперь вот Марфа… И лекарь… О Елаге говорят, что он лучший в своем деле, и что же получается? Мальчик болен, а лекарь отказался лечить. Видано ли такое?
Сердце матушки Евдокии сжалось. Благо хоть Озар остался жив. Чужеземный чародей по своей странной, непостижимой простому уму прихоти пощадил его – об этом Евдокия узнала от одного из нищих бродяжек. Это была единственная хорошая весть за весь этот долгий, страшный день, который, несмотря на то что тени давно удлинились, а небо выцвело и потемнело, никак не хотел заканчиваться.
Расписная телега Елаги прогромыхала по ухабам и скрылась за недостроенным остовом храма. Евдокия вздохнула, повернулась и, уныло опустив голову, побрела к дому. Что еще преподнесет ей этот тягучий, как кошмарный сон, день?
– Господи Иисусе, прости и помилуй меня, грешную, ниспошли выздоровление отроку, коего я пригрела, – прошептала она, истово перекрестилась и с тяжелым сердцем переступила порог избы.
2
Но не усидела Евдокия дома. Не смогла, не вынесла. Мальчику после ухода лекаря стало еще хуже – теперь его изможденное личико было так бледно и тенисто, что более приличествовало мертвецу, нежели живому человеку. Лоб его был холоден, как лед, а губы – обескровлены и белы, будто у голодного стригоя.
Устав от душевных переживаний, Евдокия сама отнесла мальчишку на телегу, сама, не дожидаясь запропавшего где-то возчика Матвея, взяла в руки поводья и сама направила лошадку за торжок к единственной вещунье, о которой она не слышала ни одного худого слова.
И вот она уже у Голицы. Голица – баба дородная, румяная, в белом кружевном чепце – смотрит на Евдокию удивленно, но без вражды.
– Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, Евдокия. – Голос у Голицы чистый и звонкий, а руки, лежащие на старательно выскобленной столешнице, нежны и мягки, как поднявшийся хлеб. – Чего в глаза не смотришь, матушка? Али вину за собой какую знаешь?
– Ни в чем я перед тобой не виновата, вещунья. И виниться не собираюсь.
– Вот как? Зачем же тогда пожаловала?
Евдокия вздохнула и как-то вся обмякла, потускнела, будто со вздохом этим из ее стройного молодого тела улетучились остатки сил.
– Несколько месяцев назад к нашей общине прибился мальчик, – произнесла она. – Сейчас он болен и лежит в моей телеге. Я вызывала