Добрыня отер с лица холодный пот и встал перед Хайлом на колени.
– Не губи, отец родной… ты меня спас, так не губи… Жизнью деток клянусь: один табак в возках да сладости для отвода глаз, а боле ничего. Ни кружев, ни самоцветов, ни картин поганых. И не шибко я богатею с табачного зелья… так, с хлеба на квас перебиваюсь.
– Тиуны в Зашибенике смотрят, что за товар у купцов, – сказал Хайло. – Как через заставу провезешь?
– Есть способы… – пробормотал Добрыня. – Всяк хочет жить получше… хочет, чтоб ладонь позолотили…
– А ты хитрый швайн, – вмешался Свенельд. – Тиун золотишь, а мы, спасатель твой, бесплатно? Не есть гуд!
– Да я… я с превеликой радостью, только мигни! – Купец полез за пазуху. – Вот… не пожалею для защитников отечества… от самого чистого сердца…
Хайло глядел на Добрыню и думал, что отправлять с ним пленного разбойника нельзя. Теперь никак нельзя! Все слышал Облом из Савинщины, все видел – и табак в ящиках, и смущение купца, и кошель с деньгами, припасенный для порубежных тиунов. Терять рыжему нечего, так что крикнет он в Зашибенике «слово и дело»[6] и заложит купчину со всем товаром. Добрыня это понимает, не дурак! И потому не доедет Облом до крепости, не дождется княжьего суда, а ляжет мертвым в ковыли. Вон страж-то Добрынин как зыркает да ласкает сабельку! Этот не пожалеет! Тем более что его напарника убили!
И еще подумал сотник, что досматривать товар не его обязанность, что послан он за другим и куда как важным делом, и торчать тут больше нет причин. Подумав так, он кивнул Свенельду – мол, бери кошель, пока дают. А Добрыне сказал:
– Отправляйся, рязанец. Я в твои счеты с тиунами не вхожу.
– А с этим что? – купец покосился на Облома.
– С этим сам разберусь. Езжай!
Когда повозки скрылись за холмом, Свенельд высыпал серебро в ладонь, пересчитал и расплылся в ухмылке.
– Фифти кун, старшой! Пятьдесят!
– Хорошо прибарахлились, – заметил Чурила. – А волхв давешний болтал, что удачи не будет… Врут эти вещуны!
– Врут, – подтвердил Свенельд, ссыпая в кошель монеты.
У пленного разбойника глаза померкли, как у побитой собаки, – понял, что сейчас им займутся, и занятие то будет скорым и безжалостным.
Хайло в задумчивости огладил сабельную рукоять, бросил взгляд на рыжего и хмыкнул. С одной стороны, жалко парня – молод, голоден и глуп, а с другой – злодейство есть злодейство. Не тащить же его на Дон, а после снова в Зашибеник! Положено ему наказание, и должно оно свершиться здесь и сейчас.
Вытянув саблю из ножен, сотник произнес:
– Ну, Облом, решай, что тебе лучше: острое железо или княжий суд.
– А суд-то чего? – прохрипел разбойник, мертвея от ужаса. – Суд-то каковский будет?
– Скорый и справедливый, – с сочувствием сказал Чурила, а Свенельд, ухмыльнувшись, добавил:
– Такой смутьян кол положен. Тонкий, чтоб мучиться дольше.
На