Письма к Олафу Броку. 1916–1923. К. Н. Гулькевич

на севере (корреспонденцию относительно их по снятии копий верну с благодарностью). Как славословить Вас за 200 беженцев? И милого Виста[238]? Горячие молитвы облагодетельствованных Вами должны быть услышаны богом… Просить относительно дарового их проезда через Швецию – не собрался духом. Даже Брантинга, которого искренне люблю, не решился беспокоить по этому поводу. Русскому трудно просить за русских же при очень еще «зарождающейся только» симпатии шведов к нам. Встречать, перенаправлять беженцев к Вам будем con amore[239]. О прибытии их сюда будем предупреждать аккуратно.

      Очень хотелось бы высвободить Шахматовых[240]. Это сумасшествие, перебираться теперь в Петроград. Если хотите – и дадите кое-какие указания, где их найти там – попробую устроить их бегство из Петрограда. Невольно напрашивается восхваление Вас…

      События в Германии, несомненно, серьезны. Но, думаю, Spiessbürgerligkeit[241] нации спасет ее. Это не славянская бесшабашная натура. У нас как будто бы что-то и назревает. Будущее, ближайшее будущее покажет, насколько серьезны эти признаки.

      Меня теребят, дни уходят как будто бы непроизводительно, но каждый час прибавляется по песчинке к воссозданию некогда большого здания. Лишь бы было дано увидеть таковое «под крышею»!

      Нежно обнимаю Вас и деток, целую ручки дорогой Нины Ивановны. Обедал у Марфы Людвиговны Олейниковой-Нобель[242] и видел Мину Людвиговну[243], которую по-прежнему люблю и уважаю. Говорили долго и, конечно, о всех Вас. На днях ждут сюда из Украины – via Berlin – Эммануила Нобеля[244].

      Как всегда сердечно и неизменно Ваш

      Гулькевич

      Судя по вчерашней телеграмме из Парижа, поездки туда не миновать. Страшно благодарен за желание приютить меня. Только Вы должны будете извинить меня. Днем я буду, если позволите, у Вас. Ночь же буду проводить в гостинице. Когда у меня бывает недомогание – я должен чувствовать, что не стесняю никого: тут я просто мешаю.