Утренние «дневниковые» звонки вовсе не были для нас с Энди единственной возможностью поговорить в течение дня. Когда мы работали вместе над каким-нибудь проектом – например, писали «ПОПизм», – то могли созваниваться несколько раз, днем и вечером. И помимо деловых отношений мы были друзьями – такими друзьями, что могли позвонить друг другу в любой момент, просто если вдруг захотелось: если произошло, например, что-нибудь смешное или если мы на что-то ужасно злились. (Кстати, я помню, у нас с Энди обычно именно так и было: мы либо ругались, либо смеялись над чем-нибудь.) Часто во время таких звонков, никак не связанных с Дневником, а также порой при личном общении, Энди вдруг что-то добавлял или же исправлял сказанное во время утреннего разговора, и при этом обязательно напоминал: «Не забудь занести в Дневник».
Энди так сильно менялся в течение своей жизни, что кое-кого, кто его знал в шестидесятые годы и в начале семидесятых, может наверняка удивить, отчего какие-то черты его личности, которые были им знакомы (и о которых так много было написано), вовсе не проявляются в этом Дневнике – особенно его жестокая умопомрачительная манера доводить кого-нибудь практически до истерики своими репликами, которые именно на это и были рассчитаны. Объяснить это можно двояко: во-первых, что очевидно, это дневник, то есть точка зрения одного человека, а сама форма дневника не позволяет воспроизводить драматические коллизии между двумя или более людьми; во-вторых, Энди постепенно перерос свою прежнюю потребность причинять другим неприятности, устраивая скандалы… У него довольно сильно затянулся подростковый период – ведь чуть ли не до тридцати лет он так много работал, делая карьеру в области коммерческой графики, что у него просто не было времени на развлечения, пока он не перевалил тридцатилетний рубеж. Потому он и терроризировал окружающих, как красотка-старшеклассница: создавая «свою компашку», стравливая окружающих, подбивая их на соперничество «ради удовольствия», чтобы понаблюдать, как все вокруг примутся бороться за ее внимание. Однако как раз к концу семидесятых годов характер Энди смягчился. Лишь крайне редко он кого-то намеренно провоцировал – более того, он теперь стремился чаще мирить людей, нежели сталкивать их друг с другом. А его личностные и душевные проблемы, все, через что он прошел за отраженные в этих дневниках годы, заставили его искать в дружбе утешение, а не почву для драматических перипетий. К последнему году жизни он вообще сделался куда доброжелательнее, чем когда-либо раньше, и с ним стало легче общаться, чем за все время, что я была с ним знакома.
Нужно, конечно, обратить внимание читателей на некоторые, присущие именно ему, специфические особенности: разговаривая с Энди, можно было услышать немало странных, внутренне противоречивых выражений: он мог, например, назвать кого-нибудь cute little creep («клевый мерзавчик») или же сказать: «О, там до того было здорово, что я оттуда