Не дом небытия с Тобою жизнь любая,
Ты – Бытие и Дух,
И что Твое, живет не умирая.[17]
Его прервало тихое посапывание, и, повернувшись, Кальверо увидел, что Терри снова погрузилась в сон и глубоко дышит.
– Надеюсь, я не мешаю вам спать, – пошутил он.
Гостиная Кальверо напоминала какой-то музей театральных реликвий. По стенам были развешаны в рамках старые афиши с его именем крупными буквами, фотографии молодого Кальверо – и в клоунском гриме, и в обычном костюме. В одном конце комнаты находился маленький камин, а в другом у стены – старенькое пианино. На подставке стояли нотные листы, исписанные почерком Кальверо – музыкальные наброски для комических песенок, – а на стене над пианино висело чучело щуки. У окна стоял выцветший красный диван. Там и сям лежали всякие безделушки, книги и старые журналы. Комната, хоть и бедно обставленная, была довольно живописной и уютной, особенно когда в камине горел огонь.
Теперь, когда Терри уснула, Кальверо перешел в гостиную и закрыл проем перегородкой. Он бросил на диван подушку и дорожный плед: спать придется тут. Сегодня вечером он собирался лечь пораньше: завтра утром предстояла очень важная встреча. Развязывая галстук, Кальверо оценивающе всмотрелся в большую фотографию, висевшую над каминной полкой: там он был снят в костюме клоуна. Потом зевнул и поглядел на другой портрет. Там он был уже без грима – просто молодой человек, довольно красивый. Кальверо быстро повернулся спиной к этому снимку. Он начал разуваться, и тут с улицы долетели звуки музыки. Это унылое трио, стоя в вестибюле паба на углу, исполняло мелодию “Жимолость и пчела”. Один музыкант – тот, что играл на переносной фисгармонии, – был слепым, у него посреди лица зияли ужасные рубцы пустых глазниц. Второй – пьянчуга с мутными глазами и обвислыми, как у моржа, усами – играл на кларнете, а третий – скрипач – был похож на опустившегося Паганини. Хоть эти трое и смотрелись мрачной карикатурой, играли они хорошо.
Кальверо укрылся одеялом и начал засыпать. Музыка уличного трио понемногу стихала, а сквозь нее, становясь все громче, начали проступать хаотичные звуки оркестра, настраивающего инструменты.
Большой плюшевый занавес мюзик-холла “Эмпайр” раздвинулся, и оркестр бодро заиграл вступление к комической песне. Пока он играл, Кальверо готовился выйти на сцену, стоя за кулисами в комедийном гриме и наряде: маленькие усы щеточкой, плохо сидящая на голове шляпа-котелок, нарочито тесный фрак, мешковатые штаны и огромные старые башмаки.
Его появление вызвало у публики взрывы смеха и аплодисментов. Когда он вышел на середину сцены, смех не стих, хотя он не произнес еще ни слова. Чем дольше он просто смотрел на зрителей, тем больше они хохотали. Он запел было, но пустил петуха и испуганно умолк. Смех продолжался. Тут уже он рассердился, изобразил возмущение, равнодушие, потом снова приятно улыбнулся и приготовился начать сначала. Состроил обиженное лицо, когда публика снова разразилась смехом, потом чопорно улыбнулся. Повернулся спиной и нетерпеливо