– Ладно, – сказал Август, отстраняясь от Вайолет, – тогда я пойду и спрошу. Пойду и спрошу у них разрешения. – Он встал. – Если я спрошу у них разрешения и они ответят согласием, тогда…
– Не представляю, как они смогут его дать.
– Ну а если да?
– Как ты можешь знать наверняка? Не делай этого, Август, они могут солгать. Обещай мне, что не сделаешь. Куда это ты?
– Отправляюсь на рыбалку.
– Август?
Он ушел, и на глазах Вайолет вновь выступили слезы. Она торопливо смахивала горячие капли, которые катились и катились по ее щекам – от бессилия что-либо объяснить. То, что она знала, не могло быть высказано: слова для этого не годились; стоило ей попытаться, и все произнесенное вслух оказывалось ложью или глупостью. Они храбры, сказала она Августу. Они могут солгать, добавила она. И то и другое было неправдой. Они не были храбрыми и не могли солгать. Подобные слова истинны разве что для детей: если вы говорите ребенку «Дедушка ушел», в то время как дедушка умер, это звучит правдой, потому что дедушки больше нет и он никогда не появится. Но ребенок спрашивает вас: «А куда он ушел?» И вы обдумываете свой ответ, который будет уже менее правдивым, и так далее. И все-таки вы сказали ребенку правду, и он вас понял – по крайней мере, настолько, насколько вы сумели объяснить.
Но дети Вайолет уже не были детьми.
Она столько лет старалась претворить то, что знала, в язык, доступный Джону, в язык взрослых, – в сети для ловли ветра, передать Джону Смысл всего этого, Суть, Итог. О, этот добрый, великий человек! Он приблизился к пониманию главного настолько, насколько могли позволить его интеллект, неутомимое усердие, дисциплинированность ума и пристальное внимание к малейшим подробностям.
Но во всем этом не было никакого Смысла, никакой Сути, никакого Итога. Думать о них таким образом было равносильно тому, чтобы пытаться выполнить некое задание, глядя на отражение в зеркале; как ни старайся, руки будут двигаться вопреки приказам – назад, а не вперед, налево, а не направо. Иногда Вайолет представлялось, что думать о них – в точности то же самое, что глядеть на себя в зеркало. Но что это могло означать?
Вайолет не хотела, чтобы ее дети навсегда остались несведущими младенцами: вся страна, казалось, переполнена теми, кто неистово стремится повзрослеть, и хотя она никогда не ощущала себя взрослеющей, но и ничего не имела против взросления других; ее страшило лишь одно: если ее дети забудут то, что знали в детстве, им грозит опасность. В этом она не сомневалась. Но какая опасность? И каким, каким образом она должна их предостеречь?
Ответов не находилось, ни единого. Все подвластное разуму и связной речи сделалось бы яснее при более точной постановке вопросов. Джон спрашивал ее: «Действительно ли существуют фейри?» Ответа не было. Джон, не ослабляя усилий, формулировал решающий вопрос более обстоятельно и в то же время еще точнее и определенней, однако и тут ответ никак не давался, только полнее и совершенней