Хозяин оторопело бухнулся на лавку.
– Дозволь, батюшка, пока Аглаи нет, я с князь-Василием поговорю с глазу на глаз, по-родственному, – сказала Марья Челегуковна, кажется, нисколько не испуганная яростью троюрода. – Пойдем, Вася, потолкуем.
И пошла, не дожидаясь ответа, уверенно. Стольник скрипнул зубами, но поднялся. Оба вышли.
– Вон оно у нас как… – вздохнул Лычкин, растерянно глядя в пол, на переломанную ложку.
Княжна Харита вдруг быстро подошла, опустилась на корточки и подобрала обломки. Сунула в рукав.
Маркел сызнова вздрогнул, замигал, а Борис Левонтьевич молвил с досадой:
– Без тебя бы прибрали. Ты какая-никакая, а княжна! Мы, Лычкины, Гедиминова семени! Будет всякая черкасская беспородь меня срамить!
Брякнул и опасливо глянул на дверь, за которой скрылся стольник – не услышал ли? Покосился и на Маркела, увидел, что тот весь красен – забеспокоился.
– В сердцах я это, не по злобе. Не перескажешь?
– Не перескажу, – медленно пробормотал ярыга, потирая лоб.
Тогда князь истолковал красноту его лица по-иному.
– Ты, верно, думаешь, что это стыд и неподобие – когда жена с чужим человеком у мужа не спросясь уединяется? Ничего, они родня. Марья к ним, к Черкасским, в домовую церковь каждое воскресенье на молебен ездит. Не одна, конечно. С Харитой.
Но Маркел хотел спросить про другое.
– А что это у него на руке за цветные веревочки? Не знаешь ли?
– Знаю. Обереги ихние, черкесские. И Марья Челегуковна такие раньше носила. От сглаза, от злых духов. Ты не думай, бесовщины в том нет. Князь Василий каждое воскресенье свои обереги в церкви перед родовой иконой кладет, заради укрепления святой силой… Что это они там? О чем беседуют?
Лычкин с тревогой смотрел на дверь.
А Маркел решил, что ему чиниться нечего. В грамоте сказано: сыск без зазора. Стало быть, кто тут в сей час главный? Кто государево око? То-то.
Встал, подошел к двери, заглянул.
Никого. Но на том конце виднелась еще дверь. Подошел и к ней. Приложился.
– …оно и лучше бы. Ни с кем не хочу тебя делить, ни с кем! – со страстью, глухо говорил низкий голос. Маркел не сразу и догадался, что княгинин.
– Так не огневаешься, значит? Из-за тебя одной ведь сюда ездил. Ладно, идем. Объявлю.
А это был Ахамашуков.
Поразившись – уже который раз за день – человеческой неочевидности, ярыга тихонько вернулся в горницу.
– Идут, – сказал он, избегая смотреть хозяину в глаза и смущенно потирая родинку.
Они и вошли: впереди хмурый стольник, за ним Марья Челегуковна, с целомудренно сложенными на животе руками. Печально посмотрела на мужа, покачала головой.
А князь Василий встал посреди комнаты, расставив ноги, взялся руками за парчовый пояс.
– Вот тебе мой сказ, Борис Левонтьевич. Злое дело, свершившееся в твоем доме, у