в хвост поезда взобраться на подножку.
Иначе кто меня, как черта, гнал
вслед за грозой по мокрому хайвэю
в спокойном, я-то думал, «Малибу»,
что, будто конь, на мост, ополоумев,
влетел – и на дыбы! Куда! – на нас
вдруг сверху радуга, как перст, прямая —
Сатурна гневный перпендикуляр,
не мягкой что дугой срастался с телом
на запад отходящих туч, уже,
казалось бы, пролившихся потоком
неровных строк на свежую траву,
что впитывала жадно эту влагу.
Как мысль вошла, мол, кончилось искусство,
наш век свернул в иную ипостась,
где для творца какие-то задворки
в теряющем сознание миру?
С чего я взял, что рушатся основы
не нами обозначенных начал,
а, значит, и концов?.. По косогорам,
как зеркальца, свои взметнули солнца
тромбоны одуванчиков. Орган
воздушных сосен справа выводил
классический порыв токкаты Баха,
оческом грома вторя небесам.
А саксофон – лохматый ельник слева —
оттягивал полоску горизонта
к стыдливо розовевшему закату
за кромкой отплясавших джигу туч.
Все это был один шальной оркестр,
плевавший на различье инструментов,
что критиков повергло бы в экстаз.
Искусство – отражение искусства,
что много выше, глубже, шире и
ворчливому сознанью неподвластно.
Немногим – память о былом, что бьет,
когда изменят ей, возвратным светом.
Очнись, безумец! Пять минут назад
ты тоже мчался, с жадностью глотая
осколки преходящей красоты
разверзшейся стихии, и в салоне
ей в унисон Чайковский душу рвал.
Конец искусства как конец дыханья.
Пусть ты не бог – спеши природе вслед,
пока в блокноте есть листков с десяток,
тобою не замаранных еще
в тоске, чтоб оправдаться до июня.
И что же – вот: пишу в аэропорте,
где ждать из дальней родины жену.
У черты
Вы снова здесь, изменчивые тени…
Настало: занавес почти
готов сорваться, там, за сценой,
стучиться кто-то… Ты в ночи
не спишь и холодеют вены.
Бежать от старости смешно,
как ныть о молодости глупо,
единственно – фальшивых нот
как будто меньше, слишком хрупок
сухой остаток: завтра – свет,
глубокий сумрак – послезавтра,
прищелкнуть пальцами в обед
еще не значит сесть за завтрак
в день следующий. Но пока
мысль жадная опоры ищет
в безбрежье щедром языка —
ты жив, пришлец, и, значит, пища
духовная опять нужна
не телу бренному – сознанью,
как ни горька, ни солона.
И позднее