И совершенно не представлял свое гражданское занятие. Но, видимо, что-то ему нашли, коли Яшка с поручением нагрянул.
В этот вечер Абрам Иосифович впервые уснул быстро и спал всю ночь хорошо, спокойно…
После выписки, пару дней отлежавшись у Яшки дома, он явился в Военмин.
Неразговорчивый, страдающий одышкой служащий, явно из бывших чиновников, протянул ему предписание – явиться на следующей неделе, во вторник, к товарищу министра внутренних дел Иванову.
– Его, случаем, не Михал Данилычем кличут? – попытался «Батя» разговорить хозяина кабинета.
– Он самый, – буркнул чиновник. – Не смею задерживать…
С тем Абрам Иосифович и вышел из приемной Военного министерства. Остановился на углу, молча обвел глазами серую громаду бывшего Горного управления, где теперь располагались Военмин и Главштаб ДВР. Чего это ему почти неделю судьбы ожидать!
И решительно направился на Большую, куда и было предписано, – в Минвнудел.
Предстоящая беседа с товминистра Ивановым воспринималась как ненужная проформа. Все равно же с ним уже определились, чего в высоком кабинете утешать!
Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает – нынче стал Иванов большой шишкой, – сколь это ему норова добавило.
Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник – ты?
Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло… А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в жизни своей не только командирства попробовал…
За свои сорок два года Абрам Иосифович прошел такие горнила, что хватило бы и на десятерых.
Он был полной противоположностью отцу, незаметному, вечно сгорбленному портному Иосифу Абрамову, дневавшему и ночевавшему в полуподвальчике с грязными окошечками, через которые были видны, вместо синего неба, только шагающие, плетущиеся, прихрамывающие, бегущие и подпрыгивающие ноги.
За гроши обшивал сутулый еврейский портной такую же голытьбу, что и сам из себя представлял. Абрам уже ушел из дома, когда отца прибрала чахотка.
И то это ему случайно рассказали чужие люди, потому как связи с родными Абрам не поддерживал. Что сталось с матерью, сестрой Софочкой и братцем Мишаней, не знал, пока не вернулся с каторги.
А на каторгу попал как террорист и