Он смолк и несколько мгновений стоял так в наступившей тиши. Наконец бессильно уронил руки – лязгнули о чешуйчатые бока рукава кольчуги, безнадежно покачал темноволосой головой:
– Прощай. Прощай, воевода. Помолюсь за тебя и твоих людей Богу – да не судит вас строго в безумии вашем. Прощай. Идемте, братие. Не с кем тут воевать и не за кого.
Один за другим, не глядя на недавних союзников, так и не ставших соратниками, выходили черниговские гридни вслед за боярином из каморы, стукотали по полу перехода копыта их коней. Лишь один, темно-русый с гладко выбритым подбородком, по-прежнему сидел, где сел, на мохнатом чепраке-медведне.
– Эй, а ты чего? – окликнул земляка предпоследний черниговец, чернобородый, не иначе половецких кровей – медный загар скул, степная гортанная медь в голосе.
– Идите-идите, – зыркнул из-под пшеничной брови синий глаз.
– Не слышал, что боярин сказал? – насупился чернобородый.
– Я тому боярину не холоп. А присягу давал в бой за ним ходить. От бою за ним бегать – той присяги не помню.
Чернобородый зло плюнул, выбежал. За стеной осекся перестук копыт, поднялся недобрый гомон, перекрытый сильным голосом боярина: «Пусть… Бог судья…»
Гридень, спрашивавший воеводу, за что тот их срамит, и мало не первым вслед за ним рванувший с шеи гайтан, шагнул вперед.
– С нами, что ль, идешь?
Черниговец, не поворачивая головы, глянул искоса:
– Догада…
Гридень нахмурился:
– Крест сымай.
Черниговец враз шевельнул правым плечом и правым углом губ под золотистыми усами:
– Не могу.
– Сымай-сымай, – с грозной лаской подбодрил гридень. – А то иди, своих догоняй.
– Демьян, – уронил воевода. – Не хочет – не надо.
Гридень обернулся, сердито открыв рот, но черниговец опередил его:
– Воевода, я ж не говорю – «не хочу». Не могу я.
Он неторопливо засунул пальцы за ворот, потянул – и запрыгал, стучась в кольчугу, серо-желтый дыроватый камушек, из тех, что в окрестных деревнях звали Кикиморой Одноглазым.
– Не то чтоб у нас на Северщине все прям-таки старую веру позабыли, – раздумчиво заметил синеглазый черниговец, прибирая оберег обратно за пазуху. И уже без усмешки прибавил: – Коли и впрямь тот мертвяк Распятый на Русь ту нелюдь напустил, чтоб старую веру на корню извести, мне с вами надо. Да и не чужой я вам…
– То есть? – поглядел на него воевода.
– То и есть, что мой отец с государя вашего батюшкой на тех половцев ходил. Еще песню о том сложил. Ходыней его люди звали.[74]
– Тебя-то как звать, «не чужой»? – опять подал голос Демьян.
– А Чурынею кличь, Догада, – разрешил черниговец, вновь искоса скользнув взглядом по гридню.
За спиной Демьяна не то хмыкнули, не то крякнули. Откликаться молодцу на назвище до самой смерти.
Не так уж и долго…
– Не расскажешь, госпожа,