Секретарша даже спросила недоверчиво:
– Это вы, что ли, слепая?..
– Да. Вы очень любезны, – как можно небрежнее откликнулась я (хотя сердце заколотилось от обиды).
– У вас десять минут, – не смутилась нахалка. – Голос не повышать, не рыдать, к Петру Михайловичу ближе чем на два метра не приближаться.
– Спасибо. Вы просто прирожденный… сотрудник благотворительного фонда, – снова уколола я.
Неужели и Мухин окажет мне столь же холодный прием?!
Однако тот был и приятен, и мил. Сочувственно выслушал мою проникновенную речь, долго расспрашивал про немецкую клинику, про Штайна и про его методы лечения. А на прощание совершенно определенно сказал:
– Если вам действительно можно помочь, Ангелина, я это сделаю. Обещаю.
И в этот момент вечный, окружающий меня мрак на секунду рассеялся. И мне показалось, что я вижу – не самого Мухина, конечно, но пятно света в том месте, откуда доносился его голос… Это был явно знак свыше: все у меня получится. И я очень скоро смогу увидеть и олигарха, и весь мир.
Я вылетела из начальственного кабинета, словно на крыльях. Вернулась домой и стала ждать. Сколько времени, интересно, займет неизбежная офисная возня, согласования, перевод денег?.. Я надеялась, что за неделю все будет готово, хотя Пашка, куда более включенный в современную жизнь, уверял, что подобного рода бумаги оформляются минимум месяц.
– Ты, главное, не звони им. Не надоедай, – инструктировал меня он. И цитировал классика: – Сами предложат, и сами все дадут.
И я терпеливо ждала, хотя с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Тем более, что и профессор Штайн волновался. Звонил, спрашивал, удалось ли мне раздобыть денег. «Все будет», – заверяла я. Однако от Мухина так и не поступало никаких вестей. А когда я, не выдержав, набрала номер фонда сама, там еще и удивились: «Ангелина? Какая Ангелина?..» А потом долго шуршали бумажками и равнодушно ответили, что мой вопрос «находится в стадии проработки».
И этот непонятный и совсем не обнадеживающий ответ вверг меня в состояние глубочайшей депрессии. Я и раньше-то не жила – считала часы от ночи и до ночи, единственного времени суток, когда я могла хоть что-то видеть, пусть всего лишь в своих снах. А сейчас и вовсе впала в какой-то анабиоз. Вызвала участкового врача, наврала ей про бессонницу и выклянчила рецепт на снотворное. Пила перед сном сразу по две таблетки и постоянно существовала в полудреме. А карандашные рисунки, моя оставшаяся со старых времен забава, стали, я чувствовала, совсем иными, чем раньше. Прежде-то я старалась рисовать так, что людям приятно было узнавать себя на портретах, а теперь наоборот – старалась уколоть побольнее. Я не могла изобразить ни профессора Штайна, ни Мухина, ни его противную секретаршу (ведь я не знала, как они выглядят) – зато тех, кого помнила (и особенно Пашку), выставляла в самом нелицеприятном