Я первой увидела ее наступление, первой поприветствовала ее, когда мы узнали, какова она.
Но вдруг?
– Ты боишься потому, что надеяться – это страшно? – спросил папа.
Я ошарашенно посмотрела на него:
– Ты тоже так думаешь.
Он с любовью улыбнулся мне:
– Надеяться страшно, Виола. Никто не хочет себе в этом признаться, но это так.
Я чувствовала, как на глаза снова наворачиваются слезы.
– Тогда как ты это выносишь? Как у тебя получается даже думать об этом? Кажется, надеяться так опасно, что меня накажут даже за одну мысль о том, что я этого заслуживаю.
Он легонько дотронулся до моей руки:
– Потому что без надежды жизнь еще страшней, Виола.
Я снова сглотнула слезы:
– Так ты говоришь, я могу только выбрать то, что будет пугать меня всю оставшуюся жизнь?
Он засмеялся и распростер руки:
– Ну наконец-то ты улыбнулась.
И он обнял меня.
Я ему позволила.
Но внутри меня по-прежнему остался страх, который я не могла распознать. Страх с надеждой или страх без нее.
На то, чтобы расстегнуть ремень, требуется целая вечность. Это трудно сделать, когда висишь вниз головой. Когда он наконец расстегивается, я падаю с кресла, соскальзывая по стене кабины, которая, кажется, сложилась вдвое.
– Мам? – говорю я, подбираясь к ней.
Она лежит лицом вниз на том, что раньше считалось потолком, а ноги ее вывернуты так, что я не могу на них смотреть…
– Виола? – снова говорит она.
– Я здесь, мам.
Я убираю вещи, которыми она завалена, разные папки, планшеты, разбившиеся, когда мы начали переворачиваться, осколки, на которые раскололось все, что не было надежно закреплено на своих местах…
Я убираю большую металлическую плиту с ее спины…
И вижу…
Кресло пилота оторвало от пола, заднюю панель спинки сорвало, и она превратилась в осколок металла…
Осколок, который вонзился маме прямо в позвоночник…
– Мам? – говорю я напряженно, пытаясь вытащить его.
Но чем больше я его шевелю, тем сильнее она кричит. Кричит так, как будто меня нет рядом.
Я перестаю его шевелить.
– Виола? – снова говорит она, задыхаясь. Голос у нее высокий, слегка надтреснутый. – Это ты?
– Я здесь, мам, – говорю я и ложусь рядом с ней, чтобы быть поближе к ее лицу. Убираю осколок с ее щеки и вижу, как суматошно бегает ее глаз.
– Милая? – говорит она.
– Мам? – говорю я, плачу и убираю стекло. – Скажи, что мне сделать, мам?
– Милая, ты не поранилась? – говорит она высоким, дрожащим голосом, так, словно не может вдохнуть.
– Не знаю, – говорю я. – Мам, ты можешь двигаться?
Я просовываю руку ей под плечо, чтобы немного приподнять ее, но она снова вскрикивает, и я тоже кричу и опускаю ее, и она снова лежит, как лежала, лицом вниз, на потолке, с осколком в спине, медленно