Солдат Павел Санталов с мамой, 1945 г.
Второй раз меня приговорили к расстрелу, когда отказался стрелять в Варшаве из пушки по костёлу. Я пытался объяснить никчемность этой затеи – там же такие ценности! Миллионы вложены, труд какой! Искусство во славу Божию! При нашей части прислуживал немец, перебежавший к нам через линию фронта. Мы к нему так привыкли – исполнительный, надежный. Я взял и отпустил этого немца с тем, чтобы он предупредил своих солдат и мирных жителей, что мы будем вести обстрел по этому квадрату. Никакого злого умысла у меня не было. Уже любые жертвы были никчемные – война заканчивалась. Мы – победители. Меня за совокупность преступлений приговорили к расстрелу, за то, что приказ не выполнил и за то, что немца отпустил. Он же своим все наши тайны расскажет. За полчаса до приведения приговора в исполнение расстрел отменил лично маршал Рокоссовский! Он случайно оказался в нашей части. Начал расспрашивать об обстановке, а ему и доложили: вовремя бдительность проявили – пособника немцев разоблачили, сейчас расстреляем. Маршал распорядился показать ему этого «предателя». Стал меня расспрашивать, и я ему всё как на исповеди рассказал: жалко и людей губить, и церковь иностранная – больно уж красивая. К этому моменту вернулся мой немец, которого посылал с предупреждением. Рокоссовский выслушал всё внимательно, вдруг при всех обнял меня и сказал: «Спасибо, тебе, солдат, за настоящую веру!» Он ушёл и тут, конечно, сразу же мою смертную казнь отменили».
Батюшка со слезами рассказывал о военных годах, о том, как освобождали польских детей из плена. Выяснилось, что все они из одной местности, которая была неподалёку. Павел Санталов ночью, безо всякого сопровождения, пошёл туда, чтобы сообщить родственникам, где находятся их дети. Всех забрали домой. Осталась только Ганночка, её никто не взял. Родители и все родственники этой девочки были расстреляны фашистами. На вид ей лет шесть – семь было, а на самом деле десятилетняя была, болезненная, измождённая. Солдаты о ней сразу проявили заботу. Батюшка вспоминал: «Она почему-то больше ко мне льнула. Папой называла. Как я её хотел удочерить! Отправил бы её в свою Артёмовку. Война-то уже заканчивалась, и я замышлял, что у меня будет своя семья, будет много своих «медвежат» и сирот, обездоленных войной в беде оставлять не буду. Хоть ещё на Соловках решил, что буду монахом, но признаюсь, колебания в жизни были большие». (После войны Павел с ней даже в Москву приехал