Андрей с изрядным мандражом в области солнечного сплетения запустил макаку, как они называли этот смышлёный и очень резвый аппарат, и бережно вложил диск в приёмник.
Однако ничего путного из соперничества человека и машины вновь не вышло. Просто они оба впадали в ступор: сначала макака, беспомощно и как-то даже испуганно-суетливо серебрясь пустым монитором, а затем и Андрей, глядевший на экран такими же пустыми глазами. Поскольку не человек произошёл от макаки, а, вопреки Дарвину, – наоборот, то он и знал больше электронной обезьяны. Андрей знал, например, что цифра никогда не лжёт и не уходит в отказ, как нервная фотомодель на фотосессии, и что если такое всё же происходит, то объяснения этому просто не существует.
А потому он вынул диск, вновь бережно обтёк его пальцами и вместе с ним на вытянутой руке и невидящим взглядом на потухшем, словно вырубленный монитор, лице проследовал обратно в свой кабинет.
Хахуня не проронила ни звука. Андрей вновь включил лэптоп, дождался картинки, выдвинул приёмник, вложил в него диск и малодушно вперился в лежащий справа и давно уже не нужный коврик, где его суперсовременная мышь заблудилась среди доисторического соснового леса, в котором бродила парочка огромных динозавров. Андрей с каким-то особым чувством относился к этому не просто вечнозелёному, а, получалось, вечному дереву, в котором ощущались и дикая первозданная дерзость, и современный биологический драйв. А в динозаврах он открывал для себя какую-то несегодняшную основательность: эти нелепые животные протоптались на земле десятки долгих миллионов лет, человек же после каких-то шести тысяч лет осознанной биографии уже вовсю готовился к Армагеддону. Так какой же проект был более удачен?
И тут краешком глаза Андрей почувствовал, что дисплей вдруг ожил. Именно не углядел, а почувствовал зрением, как воскресало, оживая, то место, где находился экран. Оно уже не раскрашивалось вяло изнутри мёртвым кристаллическим подсвечиванием, как бывало всегда. Дюралевая рамка наполнялась упругим воздухом и тем горячим светом, какие нам дано ощущать лишь ранним перламутровым детством. А потом открылись запахи – чистые и нежные, в которых смешивались ароматы трав, тёплой материнской щеки, весны, земляничной поляны и чего-то ещё, неуловимого, но щемяще знакомого.
И Андрей вдруг задышал этим воздухом, этим теплом и этими запахами, ощутив ту бессмертную лёгкость и тот беспричинный восторг, какие наполняют нашу кровь только в самом нежном возрасте. Словно кусочек рая задел его своим крылом.
Глава четвёртая
Получалось так, что маленький Андрюша уже с младых ногтей выражался словами, а думал числами. Сначала